О том, как я был другом Винни-Пуха
1945 год, последний год войны. Московская театральная студия Ростислава Захарова. Второй курс. В большинстве – девочки, мальчиков мало – война. И вот на одном из уроков по мастерству появляется молодой человек лет восемнадцати в военной шинели, явно с плеча старшего брата. Походка вразвалочку, намечающаяся полнинка, чудесная застенчивая улыбка, которая через много лет станет так знакома людям. А в тот день никому неизвестный молодой человек по фамилии Леонов держал свой первый актерский экзамен перед нами, студентами, и руководителем курса Екатериной Михайловной Шереметьевой. «Ну, мил друг, что вы нам почитаете?» – поинтересовалась Екатерина Михайловна.
— У меня есть рассказы Чехова и Зощенко. Я лучше прочту Зощенко.
Шереметьева улыбнулась.
— Я вас понимаю. Зощенко лучше, но все же лучше послушаем Чехова.
Ну что говорить, данные, отпущенные Леонову природой, его непосредственность и обаяние еще в своей первозданности уже очаровывали. Екатерина Михайловна, поблагодарив Женю, попросила его подождать и обратилась к нам. Наша студенческая братия с энтузиазмом взялась подготовить новичка к сдаче экзаменов за первый курс. Я, как человек наиболее восторженный, побежал поздравить Женю с положительным решением. Мы вместе вышли на улицу и пошли от Земляного вала, где в то время проходили наши занятия, вдоль садового кольца до Колхозной площади. Вспоминая эту нашу первую прогулку, я всегда невольно улыбаюсь. Тогда с высоты своего положения студента второго курса я держал наставническую речь перед новичком, испытывая большое удовольствие от своей просветительской миссии. Я говорил ему о необходимости серьезного отношения к выбранной профессии, о том, что нужно много читать и заниматься самообразованием. Что театр – это прежде всего не слава, не успех, а повседневный изнурительный труд… Ну и подобное в том же духе. Я получал кайф от своей речи, а Женя слушал с молчаливым вниманием. Но не прошло и полугода со дня его прихода в студию, как все стало ясно, что на курсе появился безусловный лидер. В то время наши отношения были достаточно близкими. Мы вместе готовились к занятиям, вместе ходили в театры, читали одни и те же книги, правда, Женя, мне кажется, читал и больше, и серьезнее. Словом, планово мужали.
Наш педагог Екатерина Михайловна, чтобы активизировать нашу фантазию и самостоятельность, решила использовать опыт студии Арбузова, которая еще до войны создала нашумевший спектакль «Город на заре» без заранее написанной пьесы. Придумывался он всей командой студентов импровизационно, в этюдном порядке. Все фиксировалось драматургом и режиссером прямо на репетициях, выстраивалось композиционно, и так коллективными силами сложился спектакль, ставший заметным событием в театральной жизни довоенной Москвы. К этому событию были причастны еще молодые Валентин Плучек, Александр Галич, Зиновий Гердт, Максим Греков и другие. Все они в первые месяцы войны ушли на фронт добровольцами.
Я не случайно сделал это отступление. Опыт арбузовцев был заразителен и помог в нашей работе, хотя наши результаты были чисто учебными. Мы с Женей в этой работе в первый и последний раз стали непосредственными партнерами. Наши персонажи (нами же и придуманные) – два закадычных друга – страдали от любви к одной и той же красавице, которая на них, желторотых – ноль внимания. Мы изобрели и разыграли целую лирическо-комедийную сцену, где дуэтом исполняли душераздирающую серенаду. Я надрывно аккомпанировал на аккордеоне. Мы были приблизительно одного роста, только один черненький и худенький (я), а другой светленький и полненький (Женя), и этот очевидный контраст прибавлял комизма и без того забавной сценке. Зрители принимали наш номер очень улыбчиво. А еще одну роль во французском водевиле «Майор Кривошон» мы с Женей играли на пару. Эта была роль разбитного слуги-сводни с танцами и куплетами. Мне в этой роли лепили из пластилина курносый нос, а Женя обходился без пластилина.
Когда на последнем курсе пришел к нам в студию молодой Андрей Александрович Гончаров – в дальнейшем один из лидеров отечественной театральной педагогики и режиссуры, — в нашу жизнь влилась свежая творческая струя. Симпатии его к Жене Леонову определились довольно быстро. Я старался не пропускать их совместные репетиции, получая двойное удовольствие от того, как режиссер работал с артистом и как артист воплощал его задачи. У Андрея Александровича тогда еще не было своего театра, и Женя после окончания студии был приглашен в театр имени Станиславского, которым тогда руководил прославленный Михаил Яншин, что, конечно, для Леонова было большой удачей. Близость их индивидуальностей и фактур на первых порах, мне кажется, была хорошей почвой для вызревания будущего мастера. И не случайно Яншин предложил молодому Леонову роль Лариосика в пьесе Булгакова «Дни Турбиных» – одну из лучших и любимых своих ролей во МХАТе. Лариосик Леонова стал, пожалуй, первым настоящим ярким событием в творческой биографии артиста. Кстати, Гончаров переманил-таки в свой театр любимого ученика, когда тот уже был народным артистом СССР. Но я не пишу биографию Леонова Евгения Павловича. Я пишу о том, чему сам был свидетелем в жизни Жени.
По мере возможности я старался смотреть все его работы в театре и кино, испытывая гордость за однокашника и друга юности. Не забуду, как потряс он меня в чеховском «Иванове». Это был дерзкий эксперимент Марка Анатольевича Захарова – назначить на роль Иванова актера внешне очень далекого от сложившейся в отношении к этому образу театральной традиции. Далеко не все могли принять Леонова в этой роли, поскольку был силен стереотип фактурного героя в Иванове. Я же воспринял его полностью и безоговорочно. И поспешил после спектакля за кулисы. Женя, еще полуодетый, вышел ко мне из гримерки, и я, не скрывая слез от переполненности чувств, положив ему голову на плечо, забормотал слова восторга. Тогда Женя крикнул на весь закулисный коридор: «Смотрите, заслуженный артист плачет у меня на плече, а каки-то там говнюки говорят, что это не моя роль».
Когда Женя был в Саратове с театром на гастролях, он после одного из спектаклей приехал ко мне на дачу. Далеко за полночь мы вспоминали юность. У каждого были свои «А помнишь?»…» Например, Женя в своей книге «Письма к сыну» вспоминает из нашей молодости случай, который из моей памяти испарился. Цитирую по книге.
«Однажды, это было очень давно, я только начал тогда заниматься в театральном училище, все мне нравилось, я был тогда счастлив, произошла такая встреча. Я думаю, что это был новогодний праздник, мы посидели, и смеялись, и веселились. Так было прекрасно – и стихи читали, и выпили немножко, а потом мы шли по улице, Лева Горелик и я, мы с ним дружили тогда. Идем, разговариваем. Возле Большого театра – какие-то парни, не очень трезвые. Один подошел, попросил закурить, посмотрел на меня пьяными глазами и сказал: «Пиджачок на тебе перевернутый». Это действительно был пиджак, перешитый с брата на меня. Потом он размахнулся и ударил меня по щеке. Я тут же захотел его убить, но меня остановила мысль… Я даже сам не знаю – это называется страхом, или бессилием, или беспомощностью. Этот случай вспоминал всю свою сознательную жизнь и думал: «Почему же я его не ударил?» У меня была бутылка в кармане, я все подробно помню и сейчас немножко краснею, вспоминая это, и мне хотелось ударить бутылкой, но меня остановила мысль, что я его сейчас убью, потому что бутылка расколется… Мы долго обсуждали это с Гореликом, мы пошли к нему, он жил на Сретенке, и никак не могли успокоиться».
Зато из Жениной памяти растаяли другие мгновения нашей юности, которые моя память задержала… Мы были уже на последнем курсе нашей студии. Конец весны. МЫ с Женей идем во МХАТ на пьесу Горького «На дне». На сцене коллекция знаменитых мхатовских стариков. Больше всех потряс нас Качалов в роли Барона. По сей день у меня в памяти его образ, речь, походка. После спектакля нам хотелось как-то закрепить свой восторг. Мы с Женей купили на углу у театра букет пионов и стали ждать появление маэстро у служебного входа. И вот открываются закулисные ворота, и медленно выезжает на своей скромной ЭМКе вам В.И. Качалов. Мы энергично направляемся к машине с букетом цветов. Увидя это, сидящий на заднем сиденье Василий Иванович мгновенно снял с головы замшевое светлое кепи. Принимая у меня цветы, он благодарственно пожал мою руку. Я восторженно произнес какую-то крылатую фразу, вроде: «Мы счастливы, что живем с вами в одно и то же время». Стоящая вокруг толпа зааплодировала вслед отъезжающей машине, а я несколько дней не был руку, которую мне пожал великий Качалов. Я думаю, что этот случай Женя не забыл тоже.
Помню еще один вечер у меня на даче. К встрече друга я подготовился основательно: кроме домашних фирменных кулинарий, — волжская вобла, раки, чешское пиво. Женя приехал совершенно осипший. А предстояло ему сыграть через день последний гастрольный спектакль. Спрашиваю гостя: «Будешь пиво пить теплое?«. «В таком состоянии, конечно можно только теплое, говорит Леонов. – Но пить будем холодное!»
С чувством юмора у него все было в порядке не только на экране. Однажды при встрече я спросил у него, где он сейчас снимается. Он ответил: «Вот, предложили работать в фильме «Чайковский». Денщика Петра Ильича играть. Я сначала решил отказаться: понятно, какую роль денщик при этом хозяине мог играть. Но зато, понимаешь, три месяца съемок в Италии. А я там еще не был. Так я подумал: «Пусть меня вые..ут, но в Италию я поеду!»
А вот еще забавный эпизод, о котором мне Леонов тоже сам рассказывал: руководство театра как-то обратилось к нему с просьбой, как к истинно народному любимцу, — пойти в Моссовет к начальству и «пробить» несколько квартир для актеров. Ему и на прием пробиться было легче, чем другим. Оделся он в телогреечку, в ушаночку, чтобы больше быть похожим на самого себя в популярном фильме, и во всем этом вошел в необъятный кабинет представителя власти. Своей персональной походкой – вразвалочку – прошелся до стола, сорвал с головы ушанку, шваркнул ею о пол, бухнулся на колени и возопил: «Отец родной! Не откажи!» И «отец родной» не смог отказать.
Кстати, Женя мне рассказал, как в тот же Моссовет с подобной миссией ходил замечательный артист Анатолий Папанов. Он хотел выяснить, почему до сих пор ведущие артисты театра не получили обещанные квартиры. В разговоре Папанов накалился и произнес несколько фраз гневным тоном. Высокий чиновник его оборвал: «Что вы себе позволяете?! Кем вы себя возомнили?! Вас же, кроме народа, никто не любит!»
Последняя наша встреча с Женей – в Москве, в центральном доме художника на выставке картин из моей коллекции. Леонов по случаю открытия произнес речь, полную обаяния и юмора, и первым сделал запись в книге отзывов: «Прекрасному артисту, замечательному коллекционеру Л.Г. Горелику с уважением и благодарностью. Однокашнику и… — тут он сделал паузу и вопросительно посмотрел на меня. Я шутливо подсказал: «…однокашнику и однописьнику…» Женя засмеялся и продолжил по-своему: «…однокашнику и другу. Винни-Пух и Е. Леонов». Наша встреча произошла уже после того, как немецкие врачи спасли Женю, продлили ему жизнь, предоставив ему тем самым возможность сыграть роль Тевье-молочника, ставшую его лебединой песней. А он мечтал еще сыграть короля Лира.
P.S. – постскриптум
Я никогда не мечтал сыграть Гамлета или Лира – эстрадный артист работает на коротких дистанциях. Мои мечты были продиктованы любимым мною жанром миниатюры. Маленький, да удаленький. И все же в моем репертуаре были эстрадные микроспектакли, которые роднили меня с драматическим театром. Я писал и играл своих «микрогамлетов» из повседневной жизни. Один из моих героев – интеллигентного вида, средних лет человек в серой велюровой шляпе вошел как-то в обыкновенный троллейбус.
Взяв билет, он обратился к женщине тоже интеллигентного вида в коричневой шляпочке: «Вы не скажете, где мне лучше сойти, чтобы попасть в детскую библиотеку имени Короленко?
— Почему не скажу, — скажу: вам нужно выйти на первой остановке после кинотеатра «Космос».
— Большое спасибо!
— Не стоит благодарности. Остановка называется Моршанская. Пройдете по ходу троллейбуса полквартала, завернете направо, мимо диетического магазина, второй дом – детская библиотека.
— Еще раз благодарю.
Тут в разговор вмешался гражданин в клетчатой кепочке: «Извините, товарищ, насколько я понял, вам нужна детская библиотека имени Короленко?»
— Именно она.
— Тогда вам лучше выйти не на Моршанской, а у ресторана «Чукотка». Оттуда до детской намного ближе.
Женщина в шляпочке с улыбкой сказала: «Простите, товарищ, но вы что-то путаете. Удобнее и ближе, если гражданин сойдет на Моршанской».
В кепочке: «Извините, товарищ, но мне кажется, что гражданка заблуждается».
В шляпочке: «Вам кажется, а я точно знаю».
— Как же точно, когда от Моршанской ему в два раза дольше идти.
— Вы, товарищ, путаете. Вы представляете, где библиотека, а где Чукотка!
— Что же тут представлять? Товарищ сойдет у ресторана «Чукотка», пройдет три шага и упрется прямо в «Короленко».
— Как же прямо, когда полтора квартала переть надо!
Мужчина в шляпе: «Товарищи, не волнуйтесь, у меня есть время, я дойду»,
Женщина в шляпочке: «Да не во времени дело. Просто не надо давать советов, если кроме ресторана «Чукотка» ничего не знаешь!»
Гражданин в кепочке: «Да уж лучше ресторан, чем диетический магазин!»
В шляпочке: «У кого что болит…»
В кепочке: «Ну, то, что у вас язва — это по вашему лицу видно!»
— А по вашему лицу видно, что оно из ресторана не выходит!
— Ну, откуда мое лицо выходит, туда ваше даже и не зайдет!
Мужчина в шляпе: «Товарищи, не надо спорить. Я сейчас сойду – и в се в порядке».
В кепочке: «Никуда вы сейчас не сойдете, вы сойдете через остановку».
А шляпочке: «Нет, вы сойдете сейчас».
В шляпе: «Хорошо, я сойду сейчас».
В шляпочке: «Ну и беспринципный же вы гражданин, а еще в шляпе!»
В кепочке: «А вы его шляпу не трогайте, вы лучше на свою посмотрите: это же горшок из-под фикуса!»
В шляпе: «Да не ссорьтесь вы из-за пустяков!»
В кепочке: «Вы-то уж помолчали бы!»
В шляпочке: «А вы ему рот не затыкайте, пусть говорит!»
В шляпе: «Что говорить? Мне выходить надо«.
В кепочке: «Никуда ты сейчас не сойдешь! Принципиально! Заврил кашу и в кусты!»
В шляпочке: «Да, я мимо горшка с фикусом так не пройду!»
В кепочке: «Да!»
В шляпе: «При чем тут я?»
В шляпочке: «Меня из-за него обижают, а он не при чем, тоже мне, мужчина!»
В кепочке: «Да какой он мужчина — в детскую библиотеку ходит, под мальчика работает!»
В шляпе: «Да ни под кого я не работаю!»
Дружный хор пассажиров:
— Все работают, а он не работает!
— Тунеядец, сразу видно!
— Только голову всем морочит!
— Думает, в шляпе, так все можно!
— Людей лбами сталкивает!
— Да высадить его из троллейбуса!
— В отделение сдать его!
— Чтоб на работу сообщила!
Мужчина в шляпе: «Я выйду…»
Коллектив троллейбуса ему вслед:
— Испугался!
— Совесть заговорила!
— Напялил шляпу и думает!
— Все они, в шляпах, такие…
О том, как я пошел за синей птицей.
Саратов. Начало пятидесятых. Филармония. Художественный руководитель – Н.И. Сац. До ареста мужа (он был одним из сталинских наркомов) судьба ее складывалась блистательно. Дочь композитора Ильи Саца, автора музыки к знаменитой мхатовской «Синей птице», она росла на «сливочном масле» русской театральной культуры, зрителями ее домашних спектаклей были Станиславский и Вахтангов. В 14 лет она возглавила отдел детского творчества при народном комиссариате, в 20 лет у нее уже был свой театр, в 24 она получила первый в стране орден «Знак почета», в 28 – звание заслуженной артистки, в 30 – была автором уже множества русских и зарубежных спектаклей, музыку к которым писали Прокофьев, Шостакович, Хренников, Кабалевский, а в 35 лет ее как члена семьи врага народа выслали из Москвы. Но где бы она не появлялась, там зарождалась новая бурная творческая стихия. В Алма-Ате ли, в Саратове…
Для меня, как и для многих других, работавших рядом с ней, это воспоминание – путешествие в сказку… Давнишнюю сказку, в которой не всегда было натоплено и сытно, уютно и налажено, но в ней действовала вдохновенная волшебница, и поэтому сказка – радостная.
Память – странная штука. Она ведет тебя в прошлое своими, никому неведомыми путями. Вот и сегодня она привела меня поначалу на тихую приволжскую улочку в неприметный двухэтажный домик, где под самой крышей находилось несколько метров, так называемой жилплощади. Вела туда крутая деревянная лесенка, и ты поднимался, казалось, из полутемного трюма в капитанскую рубку, где вокруг самодельной печурки в тесной гармонии собрались старенькие табуретки и потемневший от стажа стол, очень металлическая кровать и ремесленно сбитая этажерка. Все это было пенсионного возраста, но, кряхтя и поскрипывая, продолжало служить Наталье Ильиничне, поселившейся среди них энергично, шумно, деятельно! Сюда вместе с ней въехали и беспорядочно разместились, как в плацкартном вагоне проходящего поезда, клавиры Прокофьева и ноты Кабалевского, сценарии новогодних представлений и эстрадных спектаклей, томики Мериме и Льва Толстого, фотографии Станиславского и Луначарского, Москвина и Ильи Саца, и множество других фотографий, эскизов, черновиков, напечатанных на машинке и написанных от руки, — все это жило, говорило, действовало, пробуждая еще не разбуженные сердца, увлекая актерские души. Если Ильиничне нездоровилось и она не могла явится в наш «храм искусств» (который тогда помещался в бывшей немецкой кирхе, трансформированной под филармонию), то исполнители снегурочек и буратин шли к ней на чердачную верхотуру и становились свидетелями того, как нездоровье незаметно исчезало, ее голос обретал необыкновенно персональный тембр, и скандированный басовиты смех наполнял все вокруг, подтверждая, что любая хворь хиреет перед этим громадным творческим здоровьем. Это был какой-то круглосуточный университет по изучению таинств искусства, по приобщению к миру творчества. Да, именно круглосуточный, потому что возвращались, бывало, с репетиций в три ночи, а то и позже. Возвращались шумно, шутливо, раскатисто, не замечая времени и усталости, провожая нашу Наталью домой всей ватагой. И если на пути встречался запоздалый ночной троллейбус, то для того чтобы остановить его, пишущий эти строки ложился на дорогу, и водитель, останавливая машину, говорил: «Ну и артисты!» И не ошибался.
Номера рядового концерта, умноженные на ее фантазию и одержимость, становились музыкальными театрализованными представлениями, а мероприятия под песенку «В лесу родилась елочка» с выдачей немудреных подарков превращались в занимательную фантасмагорию. Все артисты были заняты в елочных представлениях. Мой папа играл Медведя, я — Зайца, а моя будущая жена – Снегурочку. Именно Наталья Ильинична, видимо решив сделать опыт по скрещиванию Зайца со Снегурочкой, стала неназойливо, но активно обращать наше с Лилей внимание друг на друга. И Сац этот эксперимент удался. У нас даже родились две вполне человеческие дочки. Но тогда мы просто играли по четыре елки в день и ни о чем таком не подозревали. Мы были молоды, в основном, веселы, и несмотря на елочную усталость, запоминали всякие смешные моментики. Но кончалась елочная страда, и артисты возвращались к обычному елочному режиму. И снова Сац, сидя за своим художественно-оперативным столом в цигейковой высокой шапке, вроде бы папахе, и в пятнистой шубе, вроде бы бурке, напоминала нам своеобразного полководца двадцатых годов, комиссара от искусств. Никаких отдельных кабинетов! Как на передовой. Рядом еще какие-то столы бухгалтера или счетовода, кассира или заготовителя билетов. Стучат счеты, звонят телефоны, куплетист-частушечник демонстрирует «частушки-ловушки», на столе нашего комиссара программы лектория и макеты афиш, завтрак – бутерброд с вечно остывшим чаем, монолог Анны Карениной и текст песенки «Пойдем за синей птицей». Все это образовывалось, преображалось, жило в какой-то очень деятельной тональности, приведенной в движение несусветной энергией этого человека. Этот человек под натиском превратностей судьбы мог бы сломаться и потерять нужное дыхание. Не тут-то было! Не та косточка. Она корректировала эту судьбу мужественно, увлеченно, энергично…
И несмотря на то, что на Волге еще не были пущены Куйбышевская и Балаковская ГЭС, ее собственной энергии хватало, чтобы зажечь огни на елках, в концертных залах, в наших сердцах. Хватало времени и сил в этом стремительном калейдоскопе забот, не успев дочиста отмыть пальцы от канцелярских чернил, выходить на сцену, давая нужный настрой любому действу. Хватало времени и умения блистательно выступать на выставках художников и пленумах композиторов. Хватало таланта и запала сесть за рояль и с завидным мастерством проаккомпанировать очередной концерт. Хватало творческой неуемности выходить на сцену в роли Кармен в черном платье и с красным цветком в волосах и так исполнять новеллу Мериме, что зал немножко рыдал… И наконец, ее хватало на то, чтобы не забывать пополнять состав филармонии свежими силами. Помню, как провожая поезд с администраторшей, поехавшей на поиски молодого фактурного героя, Наталья Ильинична кричала на весь перрон: «Смотри, привези мне «любовника», чтобы был молодой и темпераментный». Что немало позабавило вокзальную публику.
После смерти Сталина она вернулась в Москву. И с удвоенной энергией, ставя новые, грандиозные, казалось бы, непосильные для одного человека задачи, восстановила свое имя поначалу в Москве, затем в стране и – во всем мире! Она, воспитав не одно поколение молодых артистов, создала единственный в мире музыкальный детский театр и объехала с ним мир. Своей фантастической энергией она пробила строительство уникального здания, не стоявшего в планах пятилеток. Она заставляла Моссовет работать по ее планам. И сама была на этой стройке толкачом, снабженцем, прорабом, архитектором.
Ее талант оратора и рассказчика завораживал любую аудиторию. Причем в Англии она говорила на английском, в Франции – на французском, в Германии – на немецком. Она написала несколько книг о времени и себе, не забыв в них и о нас – саратовцах. Из книги Наталии Сац «Новеллы моей жизни»
«…программа называлась «Розы и шипы». В ней участвовали молодая талантливая певица Лиля Равницкая и Лев Горелик, ныне народный артист РСФСР. Удивительно сочетавший некрасивость и обаяние Лева был и раньше любимцем Саратова, но раскрыть его многогранные способности, талант перевоплощения, обострить его постоянный творческий поиск, думаю, помогла наша встреча. Лева – фанатик. После репетиции он являлся к нам в мансарду вечером, когда я уже лежала пластом от усталости, и ждал, пока я приду в себя, чтобы репетировать. Он помогал Илюше делать уроки, выводил собаку Илюшиного папы, и когда я приходила в себя, мы с ним работали, доходя до мхатовских глубин (как сказал потом ведущий артист Саратова С. Муратов). Репетировали «Рыболова» – ожившая картина Перова – и «Нашего короля» – номер, который в исполнении Льва Горелика не забуду…»
Когда ей было уже за семьдесят, прошу специально обратить внимание на сей факт, она приехала на творческую встречу с саратовцами и вместо положенных двух – пять с лишним часов не сходила со сцены, полностью владея залом. В тот вечер мы ждали ее часам к десяти у себя дома на дружеский ужин, но она приехала к нам в первом часу ночи, а в девять утра у нее уже была назначена встреча с коллективом авиазавода. Вошла в короткой юбочке, хлопнула себя повыше колена и воскликнула: «А?! Ну, как ножки?» и в начале третьего ночи объявила: «Теперь едем к Леве на дачу! Говорят, там любопытно!» Возразить было невозможно! В пятом часу поутру мы разъезжались по домам, а в девять она как штык стояла на сцене и два часа вдохновенно рассказывала о своем театре, о детях, об искусстве.
Последняя наша встреча – мой юбилейный вечер в Московском театре эстрады. Она пришла на него, водрузив на себя все награды отечества: тут и Народная артистка СССР, и лауреат Ленинской премии, и Герой Соцтруда. Показал рукой на все эти блестящие знаки отличия и сказала: «Я уже не знаю, что у них еще просить». А у меня в ответ родилось импровизированное четверостишие:
«Пришел желанный срок
Народного признанья
Как трудовой итог
САЦсоревнованья!»
Наталья Ильинична бывала на наших спектаклях в Москве довольно часто, по-прежнему относилась ко нам, как к своему детищу, говорила много добрых слов. Помню, что ей как-то особенно понравился написанный мною монолог под названием: «Ни дать, ни взять». Вот он:
«Я газеты читать умею. Я чувствую куда гнут, чего добиваются. По газетам выходит, что надо создать такие условия, чтобы, как говорится, «ни дать, ни взять» Вы представляете? Я – нет! Фантастика какая-то! Все это надо как-то перепроверить, испытать на ком-то живом. Но вот чтобы так, сразу, с завтрашнего дня и не дать и не взять – лично я не готов. Да что я, — автомат с газировкой возьмите, пока ему в нутро монету не сунешь, он на контакт не идет! Заметьте, берет чисто автоматически. А на льва этого в цирке полюбуйтесь: казалось бы, лев, царь зверей! Царь! Живет в цирке, как король, на полном гособеспечении. А пока ему дрессировщик сверх нормы кусок мяса в пасть не сунет, он с тумбы на тумбу не перепрыгнет! Это что, не вымогательство? А чего ему бояться? Он же уже за решеткой! Дрессировщик ему даже голову в пасть подсовывает: на, мол, жри, царское отродье! Но ЭТО лев не есть, соображает: кто же его тогда кормить будет! Он и в цирк-то специально львом устроился, чтобы по магазинам не бегать. Называется инстинкт самосохранения. А я, что думаете, без инстинкта? Вот я и предчувствую: если с завтрашнего дня сразу, вдруг – никто никому, ни у кого никто – в жизни многое остановится.
Как же это тогда все будет?! Что, все – за красивые глаза, да? Это сколько в стране красивых глаз должно быть! А мне вообще тогда жену с собой везде придется таскать: у нее один глаз красивее другого! Нет, это романтизм какой-то! Я уже мысленно на чье только место себя не ставил: и продавцом мебельного, и членом приемной комиссии, и даже швейцаром… Как начну прикидывать: мне дают, а я не беру, я беру, а мне не дают – даже мысленно не получается! Ну не готов я еще к этому, не готов. Да что я, всевышнего возьмите. О нем в священном писании черным по белому: Бог дал – Бог взял! Такой пост занимает, а без этого тоже не может!
Мой бывший шеф, передовик взаимообогащения, если ему кто-то за что-то чего-то, всегда напряму на Бога выходил: «Прости, говорил, Господи!» И тот прощал.
Так что вот так, сразу, с завтрашнего дня: Ни дать, ни взять, ни взять, ни дать – не готовы мы еще, не готовы!
О том, как я попал в "серебряный век"
Знакомством с Анной Ахматовой я обязан «Легендарной Ордынке» – ардовскому семейству. В атмосферу шуток, острот, розыгрышей дома Ардовых Ахматова, при все своей природной величавости вписывалась необыкновенно естественно. В квартире Виктора Ефимовича Ардова и Нины Антоновны Ольшанской, умной, красивой и одаренной актрисы, с которой Ахматова была по-настоящему дружна много лет, была малюсенькая комната, метров шести от силы. На Ордынке ее называли «ахматовской», потому что, бывая в Москве, Анна Андреевна подолгу обитала именно в этой келье. Из мебели — пружинный матрас, стоявший на деревянных чурках, письменный столик со стулом. На стене – знаменитый теперь рисунок Модильяни, портрет Ахматовой далеких времен ее парижского пребывания. В компании она была скорее молчалива, но талантливо слушала собеседника и высказывала свои суждения неторопливо и взвешенно. На юмор она реагировала очень охотно, не хохотала, но как-то было видно, что ей смешно, что людское остроумие ее радует. Глазами веселилась. Она и сама обладала даром иронической реплики и саркастического выпада. Сейчас проиллюстрирую.
Руководство Союза писателей все время «грозилось» предоставить Ахматовой жилплощадь в столице. И время от времени предлагало ей какой-нибудь малоудобоваримый вариант. И вот вся семья Ардовых (и ваш покорный слуга) сидит за обеденным столом в ожидании Анны Андреевны, поехавшей на очередной «жилобъект». Звонок в дверь. Появляется Сама. Молодежь — к ней навстречу: помочь снять шубейку и неизменную шаль. Уселись за стол. Ждем ее решения. Больша пауза. Затем Ахматова спокойно произносит: «Я отказалась. Из окон этого дома видны необъятные просторы нашей Родины». Общий смех и команда Ардова: «Наливай!»
Общались у Ардовых чаще всего за обедом или вечерним чаем, обсуждали литературные и театральные новости, рассказывали многочисленные байки и свежие анекдоты, особенно щедр на них был, разумеется, сам Ардов. Но его смехотворящая щедрость в первый день моего знакомства с Ахматовой повергла меня в смущение. Сидим за столом. Прямо рядом с Серебряным веком. Внутреннее волнение не отпускает меня ни на минуту. Стараюсь не пропустить ни одного ее слова, контролирую себя в каждом слове: как бы не ляпнуть что-нибудь недостойное ее слуха. В общем, на редкость тихо сижу. В конце застолья собираюсь уйти как бы по-английски, шепчу Ардову, что мне, мол, нужно на поезд, и я незаметно растворюсь. Тут хозяин дома встает и громогласно заявляет: «Извините, Анна Андреевна, но я пойду провожу Горелика, а то, гладишь, он на вешалке чего-нибудь СПИЗДИТ». Я чуть не провалился сквозь землю, видимо, физиономия моя это выразила. Но тут Ахматова ласково произносит: «Что же вы так зарделись, Лева? Это все великий Русский Язык». Этот ардовский пассаж и ахматовская реплика несколько уменьшили мою провинциальную скромность, хотя дополнительная сдержанность в присутствии Анны Андреевны никогда не покидала меня, как, впрочем, и всех других с ней радом находившихся.
Так повелось, что не однажды в подобных застольях я по просьбе Виктора Ефимовича исполнял очередной написанный мною сатирический монолог. Анна Андреевна с «легкими» жанрами явно самостоятельного знакомства не водила и после одного из моих застольных дивертисментов сказала с добродушной улыбкой: «Я эстраду знаю по Горелику». Я храню эту фразу, как реликвию, уже несколько десятилетий. Память непростительно много растеряла, в ней осталась малая толика. Вот из этой толики наш с Анной Андреевной разговор о временах печально знаменитого ждановского постановления, когда Зощенко и Ахматова были преданы идеологической анафеме. Анна Андреевна вдруг вспомнила, как она в те дни позвонила по делу в «родное» Ленинградское отделение Союза писателей. Сняла трубку секретарша.
— Слушаю
— Здравствуйте. С вами говорит Ахматова.
— Кто-кто?
— Ахматова.
— Рахматова?
— Да нет, Ахматова.
— Горбатова?
— Ах-ма-то-ва.
— А-а, Ахматова. Ну и что вам надо?
Много с нею тогда происходила подобных «нюансов». Ей это было тяжело. Когда она заболела и вынуждена была лечь в больницу, поместили ее чуть ли не в двенадцатиместную палату. Женщины-обитаельницы палаты вряд ли читали стихи Ахматовой, но имя ее было на слуху благодаря «заботе» партии и правительства. Соседки по палате знали, что рядом с ними та, о которой особо «печется» руководство, а у простых людей это часто вызывает сочувствие. И вот однажды Анна Андреевна видит такую картину: ее однопалатницы уселись в кружок, читают что-то шёпотом, и кто слезы вытирает, а кто в голос всхлипывает. Ахматова, естественно заинтересовалась, над чем они там плачут. «Да вот, Анна Андреевна, читаем ваши замечательные стихи. Без слез читать невозможно!» И показывают ей толстую зачитанную тетрадь, всю заполненную стихотворными строками. Ахматова полистала ее: это были сентиментальные стишки безымянных авторов. И что примечательно: ни единого стихотворения Анны Андреевны в этой общей тетради не было. Ахматова рассказывала мне эту историю, вроде бы, без горечи, даже с улыбкой. Хотя в другой раз я слышал от нее такую фразу: «Умру, в этой стране меня скоро забудут». Но здесь предчувствия ее обманули. Многих забыли. Жданова-то точно. А она уже незабываема.
В память о том времени у меня остались две книжечки ее стихов и переводов с дарственной надписью. А много раньше, в те времена, когда Ахматову не печатали совсем, я получил от нее дар куда как более драгоценный. Она передела мне через Ардова рукопись «Реквиема». Потрясающий по поэтической силе и гражданскому героизму памятник людям, которых сожрала эпоха. Памятник тому времени, когда:
«Звезды смерти стояли над нами
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных «марусь»…
Ахматова хотела сохранить «Реквием» во что бы то ни стало и передавала некоторым людям на хранение машинописные экземпляры, в которой ее рукой было написано только название латинскими буквами: REQIEM. Передавала рукопись не всем подряд. А только тем, кого считала способным не предать, не выбросить испуганно, а сохранять долгие годы. Потому что тогда и предугадать было невозможно, что поэму когда-нибудь напечатают.
Тихо горжусь и доверием поэта, и тем, что рукопись сохранил. Теперь, когда «Рекивем» напечатан, я передал эти несколько бусценных, хрупких уже страниц в наш Саратовский литературный музей.
О том, как я встретил человека, похожего на самого себя
«Сказать, что Михаил Светлов ни на кого не похож, — значит сказать еще очень мало. Надо обязательно добавить: он похож на самого себя. Он просто вилиты Михаил Светлов», — говорил Зиновий Паперный.
О Светлове говорили, что у него нет врагов. А если вдруг объявится, — то это будет очень плохой человек. Такое явление – редкостное. Бытует обратное мнение, которое как-то высказал писатель Владимир Поляков: «Если человек искусства заявляет мне, что у него нет врагов, — значит, это не очень талантливый человек». Так вот, подобная мысль к Михаилу Аркадьевичу не имела ну никакого… Несмотря на то, что нрав у него был временами жесткий и в творчестве бескомпромиссный, манера говорить с людьми – весьма ироничная, людская любовь к нему была повсеместна. Когда, бывало, вечерами он появлялся в зале ресторана Дома актера – каждый спешил поприветствовать его, излучая нескрываемую нежность, уважение, симпатию. Написанное о нем с любовью уже превышает (количественно) то, что он написал за жизнь. Мне кажется, рисунки художника Игина замечательно передают обаяние светловской личности. Михаил Аркадьевич именно не цветной, а остро-графичный.
В ресторане Дома актера мне и представился случай с ним познакомиться. Расположились мы за столиком с его хорошей знакомой, сотрудницей радио и телевидения. Звали ее Ирина. Михаил Аркадьевич зашел в ресторан и сразу направился к нам. Мы засиделись до поздней ночи, потом поехали к нему домой и до рассвета читали его новую сказку для взрослых. Она так и называлась «Повзрослевшая сказка». Читала Ирина, Михаилу Аркадьевичу нравилось, как она читает. Слушали под селедочку. Помню, что рукопись была объемной. Помню, что описывались в сказке приключения гривенников, на которые рассыпался рубль. А один гривенник, кажется, раскатился на копейки. Не могу не пересказать один из эпизодов. Маленькая девочка, вроде Красной Шапочки (копеечка, наверное), попадает в огромный дремучий лес. Навстречу ей медведь. Девочка заплакала, задрожала, а медведь ей говорит: «Не бойся, девочка, в нашем лесу зверей, конечно, много, зато нет антисемитов». «Михаил Аркадьевич, это не опубликуют!» – сказал я.
— Умру, все опубликуют!
Но сказку до сих пор полностью не опубликовали, только небольшие фрагменты. Говорят, утеряна рукопись. Верится с трудом.
Его меткие реплики, непредсказуемые характеристики, шутки, эпиграммы по сей день ходят по свету, за ним надо было записывать. И я в первый день нашего знакомства пытался незаметно это делать. Первое, что я записал в тот памятный вечер, была его фраза, адресованная мне, как только сели за стол.
«Мальчик мой, — сказал он, — что вы на меня так смотрите? Неправда ли, я похож на Вольтера, дважды пропившего свое кресло?» Перечтите эту фразу и вы получите более тонкое удовольствие от иронического ума этого мудрого человека. В тот же вечер я записал за ним еще одну фразу. Говоря о какой-то даме, он без улыбки сказал: «У нее груди, как неверно расставленные знаки препинания!» А потом я забыл записывать, потом забыл то, что записал. Зато помню две околосветловских легенды.
Режиссер картины о гражданской войне обратился к Светлову с просьбой написать для фильма песню. Михаил Аркадьевич согласился, но с условием. Режиссер должен был поставить ему бутылочку и оставить одного. Минут через сорок режиссер на всякий случай робко заглянул в комнату, где творил поэт. На диванчике тихим сном дремал Светлов, на столе стояла бутылка, а рядом с нею лежал листик с написанным текстом. Песню Светлов назвал «Каховка».
Режиссер: «Миша, как ты мог всего за 40 минут написать такую замечательную песню?!»
Светлов: » Для этого мне понадобилось 40 минут и 40 лет!»
Уже будучи больным, Светлов спросил директора Дома литераторов Б.М. Филиппова: «Боря, это правда, что похороны писателей бывают двух разрядов?
— Да, это так.
— Ну, а мне какого разряда положены?
— Конечно первого.
— Тогда я дам тебе расписку, что согласен на 2-й разряд. А разницу выдай мне наличными, и мы ее с тобой пропьем».
Я очень часто вспоминаю его фразу: «Неправда ли, я похож на Вольтера, дважды пропившего свое кресло?» Насчет кресла – это может быть и правда. Но не пропил он жизни своей и своего призвания.
P. S. – постскриптум
Когда мы с Михаилом Аркадьевичем из ресторана ВТО приехали к нему домой в первом часу ночи, обнаружилось, что в рюмки нечего налить. Светлов вдруг исчез. Через несколько минут он вернулся с бутылкой «Столичной» – мир не без добрых соседей. Когда мы освоили этот пузырек, я осмелился прочесть ему собственный монолог «в тему»:
Монолог Директора Вытрезвителя
Разрешите представится: Семен Семеныч Сюсюсянский. До недавнего времени заведовал парком культуры имени «Первого года второй пятилетки». Вдруг вызывают и говорят: «Принимай, Сюсюсянский, вытрезвитель №13. Коллектив вытрезвителя сильно расшатался». «Что вы, — говорю, — это хозяйство мне незнакомо». «Не скромничай, — говорят, — Сюсюсянский, у тебя в парке культуры всегда добрая половина пьяных, так что контингент для тебя не новый». Ну, приказ – есть приказ, освоюсь, думаю, привыкну, втянусь. И втянулся… Участок, должен вам сказать, не из легких, я даже там стал шепелявить. Раньше-то у меня зубы были все свои, а теперь все казенные. Такая работа, что не напасесся! Клиент пошел разношерстный: от мала до велика, от дворника до научного сотрудника. Причем грани между умственным и физическим трудом стираются, так что сапожник пьет, как профессор, а профессор – как сапожник. Сразу не разберешь, кто из них думает, кто из них вкалывает. А подход к каждому нужен индивидуальный, и это при теперешнем завышенном плане по охмеляемости! Так что я, Сюсюсянский, сделал все возможное, чтобы вытрезвитель стал вторым домом для каждого захмелевшего. Чтобы, побывав у нас однажды, человека тянуло к нам вновь и вновь. Чтобы захмелевший не ждал, когда его привезут к нам сотрудники общественного порядка, а просто ощутив, что созрел для нашего учреждения, сам бы приполз на своих четверых. Стараясь помочь подопечным как-то задуматься, мы открыли при вытрезвителе шахматную секцию «Для соображающих на двоих». Не знаю, как они там играют, но без мата не обходится. Стараясь поднять культуру нашего заведения, мы организовали сводный хор отпетых клиентов. Трудно без слез слушать, когда они коллективно поют: «Вышли мы все из народа!» Борясь за повышенные показатели, мы вызвали на соревнование самодеятельность вытрезвителя №6 и хоровую капеллу областной филармонии. Из шестого вытрезвителя многие уже переползают к нам, а филармония с нами вообще тягаться не может, потому что в нашем хоре – все запивалы!
В общем, я Сюсюсянский, делаю все возможное для частичного отрезвления общества! Мы уже сегодня вытрезвляем в счет третьего квартала будущего года!