Папина мама была легендой семьи не только потому что в юности слыла красавицей и несколько лет до замужества играла на сцене еврейского театра, но и потому что обладала редким остроумием, невероятно самобытной натурой и была виртуозной кулинаркой. Сонечке “повезло” в семье из 14 детей быть старшей сестрой, поэтому она не только служила для всех нянькой, но и единственная не получила образования-всего четыре классы еврейской школы для девочек.
Когда дедушке родители стали сватать Соню, он сказал, как настоящий еврейский юноша: «Она мне не нада. Она говорит «рыволюция» вместо революция!» Но красота- страшная сила, и Соня (Шейндл) стала женой известного тогда артиста циркового артиста Германа Говорящего, в миру Гришу Горелика и разделила его гастрольную судьбу. В каждом городе, куда прибывал цирк, мгновенно обживала съемную комнату так, что та становилась настоящим домом. Вышитые салфеточки и покрывальца повсюду (вплоть до сидений стульев) — вот вам и уют. А еще она стала королевой фаршированной рыбы для всех цирковых, которые приходили к Соне толпами угощаться ее незабываемыми едовыми блюдами.
Дед наш был ходок. Бабушка мгновенно это просекла и не спускала с него глаз. По семейному преданию, она, точно зная, когда он должен возвратиться с репетиции, в табельное время уже стояла у ворот, а четырехлетний Левочка, завидев отца, кричал: “Мама, вон твой “блидун” идет!” С годами бабушка помудрела, принимала в доме дедушкиных побочных детей, и на мой (уже взрослый) вопрос, как она терпит его измены, ответила с усмешкой: “А, не мыло, — не смылится”. Я ее в детстве побаивалась, особенно после того, как она притащила домой двух живых кур, и сказала мне, что сейчас будет их резать. Помню свой ужас, больше не помню ничего. Было мне лет пять, подозреваю, что хлопнулась в обморок. Я долго еще не знала, что ее отец был потомственным шойхетом — резником в еврейской общине, и фамилию, соответственно, носил Шойхет, поэтому для Сонечки Шойхет “пришить” курочку было делом обычным.
Бабка Соня была той еще воспиталкой для меня: летом родители брали меня на гастроли с ней впридачу, а она не пускала меня в море, — наливала морской воды в ночной горшок, и когда вода уже почти закипала на солнце, обливала меня из горшка. Стыдоба! Кстати, на мое трехлетие этот горшок подарил мне папа со стишком, который остался в анналах : “Не пойми меня, Ирина, тривиально\ Я дарю тебе фарфоровый горшок \ Чтоб желудочек работал твой нормально\ В той стране, где жить так хорошо. Насмешливое мышление папы — Сонино наследство. В доказательство надпись на обороте фотографии бабушки: “На добрую память дорогому не забвенному супругу от дорогой жены которая ему дорого стоит”.
Йииира! — пронзала криком бабка Соня весь двор, призывая меня на трапезу. Я бежала, как зайка, потому что ученая: однажды не среагировала, так она подошла ко мне и при стечении всего дворового мальчишечьего народа спустила с меня штаны, дабы всем показать, что я зимой под них ничего не поддеваю. Утепление ребенка — это была ее болезненная тема: если бабка видела, что я собираюсь гулять, бежала к двери, распинала себя на ней и голосила: через мой труп ты пойдешь без рейтуз! Подружки за дверью разбегались, а она вопила им, малолетним, вслед: “Девочки, не рожайте, зачем вам эти цорес!” К несчастью, не только утепление, но и украшение меня, согласно представлениям женщины КАРМЕНного типа, было главным делом ее полной всякими “готеню” жизни. Представьте себе рыжую девочку шести лет с тремя отслюненными по щекам и на лбу испанскими завитками, высоким коком, взбитым над веснушчатым лбом и увенчанным вертолетным бантом, а также бледным тельцем, обернутым в какие — то лежалые кружева. Клянусь бабкой, не вру. И в таком виде она волокла меня в какие-нибудь древнееврейские гости к “тете Риве” или к “тете Малке”. Однажды во время такого похода я сбежала от нее и, спасаясь от преследования, вчепилась в ногу какого-то дядьки, а он начал дрыгать мной вместе с этой ногой так, что я оторвалась и всеми коленками просквозила прямо в бабкины руки. Она, клеймя “некейвой” и “лахудрой”, потащила меня к врачу и потребовала, чтобы мне сделали укол от бешенства. И что-то таки мне там вкололи, но я думаю, что наоборот, для бешенства, потому что на улице я опять сдернула от нее, довольно ловко спряталась и долго злобно хихикала, слыша в отдалении ее отчаянное “Йиира!”
Мне кажется, что сестре уже так не доставалось, все же баба Софа к ее рождению чуток подрастеряла молодой задор. Но зато она придумывала теперь кликухи для нас обеих:
МаНдамы! Графуни! Солнышки мои закатные! Гробики мои!
Есть у меня мечта: накрыть как-нибудь стол целиком из бабкиной еды: микро-пельмешки с куриной начинкой, чуть сладимая фаршированная рыба с морковными монетками, холодец такой райской прозрачности над мясным пейзажем, что сквозь него можно видеть мир, красиво простеганная куриная шейка, сырнички нежные и крошечные, как пятки младенца, етсетера. Поэтому мне трудно представить, отчего в детстве наш папа плохо ел. Но с тех пор, как бабка облила голову сыночка молочной лапшой за хреновый аппетит, а потом намылила ему щеки яичницей за то что кочевряжился за столом, папа начал даже слишком хорошо кушать, и эта недобрая традиция закрепилась в нашей семье. Вот полезный кефир так и не закрепился, хотя бабка Соня велела ежевечерне скармливать цельный стакан моей беззащитной младшей сестре. Подражая бабке, я крутила перед Машей колечко и выкрикивала так до сих пор и не понятый мною текст “кОсили-кОсили”, (такое было у бабки Сони шаманское заклинание на кефир), но Манечка все равно кисломолочным добром давилась. Мне не приходило в голову просто вылить кефир в унитаз, потому что бабка была вездесуща и умела закатывать многофигурные скандалы. Особенно ей удавалось трехголосие: вместе с дедом и папой. Они все трое неравномерно багровели и хорошо поставленными голосами нарушали мировой баланс. Причем текст был часто немудрящий, состоящий из одной фразы “Ты говно на палочке! Сама ты говно на палочке! Нет, это ты говно на палочке!” Многократное повторение, украшенное богатыми актерскими интонациями, превращало эту дискуссию в комедийный шедевр.
Конечно, мне больше нравилось, когда бабка выдавала перлы типа “ Что смотришь, как арбуз на капусту ?” или “ я люблю тебя через папиросную бумагу!”, но у “говна на палочке”, согласитесь, тоже есть свое обаяние.
Помню, как однажды, обессиленная ором бабка села на стул, подняла голову и начала методично обшаривать глазами потолок. Осторожно спрашиваю: “Баб, ты чего?” А она так спокойно : “Крюк ищу.”
Когда на мое 16-летие кто-то принес в подарок бутылку шампанского, она ее отняла и стала бомбардировать воздух предсказаниями моей судьбы вокзальной синеглазки. Из ее многослойного ясновидения меня почему-то больше всего оскорбило, что я в “подоле принесу”. И схватила я из кладовки десяток толстенных гвоздей во взрослую ладонь длиной и каким-то образом забила каблуком тапка дверь изнутри моей комнаты. Помню, как колошматила обувкой по гвоздям, а бабка в это время продолжала изобретательно накликивать на меня судьбу запойной тетки с ползающими по грязному полу детьми от разных йобарей. Зато когда мне все -таки пришлось выйти (через другую дверь, на которой был простой крючок), я подошла к холодильнику, демонстративно достала бутылку шампанского и налила себе полный стакан. Бабка Соня придвинулась ко мне вплотную, протянула руку с тарой и сказала: “ И мне налей”.
Бабу Соню сверг с семейного трона Саратовский университет. Меня-студентку тиранить ей стало как-то несподручно, и бабка-яга вдруг превратилась в занозистую, но уже безобидную комическую старуху. Скандалам я теперь радовалась: именно в них она костерила обком ёбкомом, саратовскую область ёбластью, оперу- жоперой, а многосерийные фильмы кляла многоЗАсерийными. И воспоминания о том, как она колотила мной об стенку за надетое в феврале весеннее пальто, нежно порозовели. Теперь ужасы моего летнего коклюша, когда родителям пришлось нас с бабкой поселить на складе декораций Ялтинского театра, т.к. в гостиницу не брали с лающим ребенком, и мы жили в огромной кладовке без света среди пыльных кулис, меня уже веселили. И воспоминания, как бабушка зажимала мне рот пахнущей питанием ладонью, если я начинала кашлять. И как она все время ночью падала с хлипкой бутафорской койки, потому что боялась меня придавить.
Теперь я даже осмеливалась подтрунивать над ней, когда на гастролях она вылезала из автобуса и начинала командовать разгрузкой музыкальной аппаратуры, самолично таскала тяжеленные кофры, вырывая их из рук молодых дюжих артистов. Я даже дома стала сама звонить ей, чтобы взять на себя хотя бы один из ее шести ежедневных контрольных звонков.
Настоящая лафа настала, когда я вышла замуж. Бабка одобрила Леньку, очевидно, за то, что он избавил меня от гулящей доли. Она носила нам обеды и собственноручно задавала корм вернувшемуся с работы кормильцу.
Как-то, ожидая свою пайку, он посадил меня к себе на колени, а бабка как раз поднесла тарелку, впечатала ее в стол и посоветовала: ” Хватит уже сидеть у мужа на хрене”.
Когда я глубоко вошла в очень интересное положение, бабка оглядела мой крутой живот, повернулась к будущему папе и спросила: Что ты с ней сделал? У девочки была такая хорошая фигура!“ И это был мой первый в жизни комплимент от нее…
Папа выбился в народные артисты, я работаю в тюзе, Маня (сестра) поступила в театральное училище, дед удалился на тот свет. Бабке-свобода! Поехала я в командировку за пьесами, прикупила ей подарочек. Вернулась, говорю мужу: “Чего -то бабушка на звонки не отвечает”. А он мне на ухо шепчет:”Она умерла.” Из меня полился вой, который я никак не могла остановить. А когда смогла остановиться, пошла с ней разговаривать. Первый наш серьезный разговор произошел за могильной оградой.
С бабкой Соней, моей прекрасной дьволицей, вдохнувшей в меня огонь.
