Письма Валентины Мазур

Перед вами небольшая эпистолярная повесть, принадлежащая перу Валентины Борисовны Мазур, любимого завлита Юрия Петровича Киселева, который возглавлял Саратовский тюз с 1943 по 1996 год. Валентина Борисовна работала с ним с конца 50-х по начало 70-ых, но и в финале жизни тосковала по этим годам. Она начала письменно беседовать со своим режиссером незадолго до смерти. Умерла в 91 год, не успев дописать свои письма к учителю, ушедшему из жизни на четверть века раньше нее.   Печатала их  путано, без знаков препинания и заглавных букв, поскольку была уже немощной, на грамматику-синтаксис не хватало сил, но очень хотела, чтобы люди, которым небезразлично имя Киселева, когда-нибудь прочли ее записки. Я тоже служила заведующей литературной частью Саратовского тюза в 70-80-х годах и тоже считаю Юрия Петровича своим учителем, поэтому Валентина Борисовна посылала эти письма мне, надеясь, что я сумею каким-то образом передать их заинтересованным людям. Что я и делаю, предварительно проставив в ее дорогих письменах прописные буквы и точки-запятые.

   Валентина Мазур 

Письма Киселеву 

                                          Пока человека помнят, он — жив.  

Письмо первое

Дорогой Юрий Петрович, так давно мы с вами не виделись, не разговаривали, что накопилась ужасно много у меня. Я скучаю без вас, очень не хватает вас мне. Здесь, в моем далеком Израиле, куда забросила меня судьба.  Но и в этой моей другой жизни  большое пространство  занимает Саратовский тюз, ваш театр. Наш театр. 

Раньше, чем я стала вашим завлитом, помощником главного режиссера по литературной части, раньше, чем познакомилась с вами, как с человеком, ставшим для меня значительным и дорогим, я узнала вас как режиссера, как автора великолепного спектакля «Три сестры». Великолепного по постановке, великолепного по актерскому исполнению. Я всегда говорила вам, что самая главная ваша сила в том, что вы актерский режиссер. Поняла это особенно ясно на репетициях и спектаклях, где сидя рядом с вами  в зале, видела лицо ваше, на котором каждую секунду отражалось все, что происходило на сцене.
   А тогда, в конце сезона 1954 года, в чужом еще для меня городе, в совершенно не знакомом мне театре, куда меня пригласил профессор Бугаенко, мой научный руководитель, на общественном просмотре   ваших с Чеховым «Трех сестер», я была вами полностью покорена.
     Ах, какая это была грешная и чистая Маша — Надя Шляпникова, какая пронзительная, и в счастии своем, и в несчастии Ирина -Лида Толмачева, какая терпеливая в безответной своей любви Ольга — Галина Хлебникова, какой добрый и бескорыстный, ограниченный и вместе с тем щедрый Кулыгин — Юрий Померанцев , какой замученный и вместе с тем обаятельный Вершинин — Щеголев, какой мудрый и горький Чебутыкин  — Начинкин…. перечислять хочется всех, потому что не было ни одной пустой или неудачной роли. Няня — Белкина,  два офицерика, Родэ и Федотик — Быстряков и Сагьянц, это потом я узнала, что они молодые премьеры театра, игравшие Ромео. А Наташа — Валентина Ермакова!  В ней чувствовалось то, о чем Чехов говорил: что это пьеса о четырех интеллигентных женщинах, и что   четвертая — сила страшная, давящая всех обитателей дома, пошлая и побеждающая. А как я понимала Андрея — Ткачева, несчастного, стыдящегося себя самого мужа и брата! И финал спектакля: очень грустный и в то же время просветленный…     Потом было, как принято после общественного просмотра, обсуждение в малом фойе. Мне тоже разрешили остаться на нем,  и тут настало время для меня удивляться. Выступающие (важные в городе, но мне   неизвестные личности) стали говорить, что, мол, это, конечно, удача театра, но вот во МХАТе, вот у Немировича…

  Я была свободна   от почтения к важным персонам города. Не знала я ни профессора Покусаева, зав. кафедрой русской литературы СГУ, ни Завьялову, директора музея Радищева, ни Горелика — саратовского Райкина. Взяв слово, я  высказала свое восхищение спектаклем, рассказала о сильных и верных его сценах. Потом, когда я выходила из театра, на лестнице встретили меня все три сестры, и мы долго еще проговорили . Познакомились на всю жизнь. Хотя тогда никто из нас еще и не подозревал, что через четыре года, в 1958-ом вы, Юрий Петрович, возьмете меня к себе в театр завлитом, и начнется моя новая жизнь в новом для меня мире. 

Письмо второе

 Не знаю, помните ли вы, дорогой Юрий Петрович,  что я очутилась в этом городе в 1952 году с годовалым сыном на руках, последовав  за мужем «в глушь, в Саратов», после того, как он закончил институт. По всем божеским и даже советским  законам, ему, солдату   Великой Отечественной, с блеском защитившему диплом,  должны были дать направление на работу в родной нам Москве. Но тем, кто жил в те времена, не надо объяснять, почему Виктора Перельмана, мужа моего, «сослали» в Саратов. 

Перед новым театральным сезоном 1958-го -1959-го гг., когда я с сыном летом жила на даче под Москвой, я получила письмо от моего научного руководителя: Саратовский тюз приглашает меня на работу завлитом. Было лестно… Но  я перешла на третий курс  аспирантуры СГУ, надо было писать диссертацию,  сыну в этот год предстояло идти в первый класс, где уж мне было браться за совершенно незнакомое мне дело в театре. Однако муж сказал, что это безумно должно быть для меня интересно, что я осилю, а он во всем будет мне помогать. Вот так я пришла к вам, Юрий Петрович, 1 сентября 1958 года в театр. Испытания ждали меня немалые. У вас всегда были сильные завлиты. Евгений Соломонович Колмановский, один из лучших театроведов страны ( потом руководивший   театроведческим факультетом в ЛГИТМИКе), Юра Давыдов, доктор философских наук, личность значительная и яркая, Нина Давыдова из известной в Саратове театральной семьи, которая потом работала в литчасти Центрального Детского театра, еще позже завлитом Малого театра. Мне предстояло сменить ее.

 Всю мою жизнь я благодарна вам за то, как умно и сердечно вы ввели меня в неизвестный мне изнутри мир. Постепенно, держа вас «за руку», я постигала мир театра:сложный, противоречивый, порой жестокий, зависящий от взаимоотношений всех людей, в нем работающих, от главрежа до гардеробщицы.

 Вы научили меня быть нужной  и держать дистанцию, не опускаясь до амикошонства. Вы предупредили меня : «Никогда не верьте, если кто-нибудь скажет вам, что я что-то говорил про вас: все, что мне надо будет вам сказать, я всегда скажу вам сам». Всеми фибрами души своей я ощутила, что смысл моей работы в том, чтобы быть реальным, действенным помощником главного режиссера, вашим существенным помощником.  Вы — хороший учитель для всех, кто хочет работать в театре достойно. Для тех, кто хочет, чтобы театр был действительно кафедрой, с которой много добра можно сказать миру, по действенной мысли Гоголя.

 Спектакли вашего театра, те, что я видела, что ставились при мне, говорили с этой кафедры много хорошего. Вы работали всегда над спектаклем долго, настойчиво, вдумчиво, добиваясь психологической  точности, об’емности характеров. Вы научили меня понимать, что от верного распределения ролей зависит на 50% успех спектакля. Вы умели видеть успех другого режиссера и содействовать ему ( что нечасто случается в режиссерском цеху). Это с вашей помощью я поняла, что театр — не здание, не название, театр — это те люди, из которых он сегодня состоит.  Мысль эта потом привела меня к конфликту с саратовским обкомом, не дала появиться на свет моей книге «Здравствуй, зритель».

Дело в том, что с легкой руки Нины Давыдовой, нашедшей в архиве материалы об открытии  в 1918 году в Саратове “театра для детей пролетариата и рабочего крестьянства» в городе  стали говорить и писать, что именно в Саратове был открыт первый в мире детский театр, то есть таковым является Саратовский тюз.  Однако я узнала, что это не так: в замечательной книге    «История советского театра для детей» Л.Г.Шпет доказано,  что таких документов в то время выпускалось немало по разным городам страны. Вы, Юрий Петрович, были согласны со мной, и празднование в ноябре 1968 года   прошло именно с такой афишей: 25-летие Саратовского тюза и 50-летие советского театра для детей. Однако в дальнейшем   спорить с обкомом вы  не захотели.   

 Мне очень хорошо и свободно работалось с вами. Ни с кем больше, никогда, ни до, ни после ( а служб в моей жизни было немало), мне не служилось так радостно,   так интересно, с таким острым ощущением моей надобности, с таким взаимным доверием к Шефу. Мы могли с вами говорить обо всем. Помните, как вы рассказывали мне о своей семье, о маме и папе, о том, как вы отправились в Москву из Нижнего Новгорода и поступили в театральное  училище к Таирову, и о том, что после окончания он не оставил вас в своем театре.  Вы стали работать в молодежном театре  с Грановским. Грановскому поручили возглавить  ТЮЗ в Калинине (Тверь), и вы перевезли туда маму и папу, а когда в 38-ом арестовали Грановского, вас, 24-летнего, назначили главным режиссером. И на первом Всесоюзном фестивале театров юного зрителя   в 1940-ом году Калининский тюз был признан одним из лучших, а два ваших спектакля- «Парень из нашего города» и «Похождения храброго Кикилы» получили первые премии. В 43-ем году вы возглавили Саратовский тюз.

     Письмо третье

 В 58-ом году таки праздновалось сорокалетие нашего театра (ох, уж мне эти юбилеи), был большой праздник: награды, звания, на сцене шло представление из лучших отрывков лучших спектаклей. Тех спектаклей, которые родились в вашем с Давыдовым тюзе  с 1943 года. 

В потрясающей сцене вашего потрясающего спектакля «Алеша Пешков» играла Алешу Серафима Алексеевна Фомина, уже ушедшая на пенсию ( у травести пенсия была с 45 лет). Играла вместе с Начинкиным, Ткачевым, Ермолаевым (в 1952 году спектакль получил Сталинскую премию).  

Как они все упоительно играли! Это было высокое искусство русского психологического театра… И все в театре поняли, что неправильно  было отпускать Фомину  на пенсию, что ей еще играть и играть, пусть другие, уже возрастные роли. Фомина была настоящим и очень к себе взыскательным художником, и решила поставить точку в момент высшего своего актерского взлета, чтобы ее такой сильной и убедительной запомнили зрители  в ролях мальчиков.

И все, ну буквально все актеры стали ее просить вернуться. И тогда я пришла к ней и стала с ней об этом говорить. Она была сначала непреклонна: я, мол, дважды не прощаюсь, ушла так ушла. Она жила  уже в другом городе, но было заметно, что тосковала по своему театру. Ведь она работала с вами еще с Калинина. Долго мы с ней тогда просидели, и в конце концов она сказала мне: «Я вернусь, только пусть со мной поговорит Юрий Петрович». Окрыленная, я назавтра же стала об этом говорить с вами. Вы слушали и совершенно  не слышали меня. Поставив брови «домиком», вы смотрели на меня так, словно я была рыба: рот разеваю, а слов не слышно.   И ведь, Юрий Петрович, от вас же я знала, что Серафима Алексеевна была не только одной из лучших и преданнейших вам актрис, но и, как теперь говорят, вашей гражданской женой, близким вам человеком. И еще знала, что вы вовсе не страдаете грехом неблагодарности.Но тут я ничего не могла понять. Мне было не по себе. А когда я умолкла, вы заговорили о совсем других каких-то наших   делах. С Фоминой вы так и не поговорили, и она уехала. Потеряла не только она, — потерял театр, потеряли вы.   

  Помню, ехали мы с вами в Москву на какое-то совещание в ВТО в двухместном купе и всю ночь разговаривали о вашей жизни. Тогда только что умерла ваша мама. А сыном вы были самым лучшим из всех, кого я за свою слишком долгую жизнь видела. Есть хорошие сыновья, не так часто, как того хотелось бы, но есть… Однако такого, как вы, сына, я больше не знаю.

Вы  рассказывали мне, что когда ваша первая жена (дочь Ольги Форш и И.Груздева), которую вы привезли в 1952 -ом из Ленинграда, пожив немного у вас в доме с вашими родителями, сказала вам: « Юра, с тобой мне хорошо, но я взрослый человек и жить с твоей властной мамой не могу. Мы можем уехать в Ленинград». Вы ответили ей: « Нет. Жены приходят и уходят, а мама у меня одна». 

Так вот тогда, в той нашей поездке, после смерти вашей мамы, которая была против вашей женитьбы на Лене Росс,вы советовались со мной о вашем будущем. Ваша мама сказала, что понимает, почему молодая девочка-актриса ( Лене было 23)  хочет выйти за режиссера старше нее на 25 лет.

И  вы сомневались, стоит ли жениться, ведь действительно, прежде ваши женщины, по вашим же словам, всегда были из вашего поколения. Вы беспокоились, что скажет «город», и еще говорили, что на режиссерские компромиссы не пойдете в дальнейшем. 

Я стала убеждать вас, что если вы любите, то не все ли равно, что будут говорить. Вы засмеялись и сказали: «Вот вы,Валентина Борисовна, с вашим Виктором Лазаревичем живете так, что хоть на витрину, и говорите, что общественное мнение неважно. А я все время нарушаю какие- либо нормы, но ведь я считаюсь с общественным мнением, боюсь его».

Об этом нашем разговоре, продлившемся целую ночь, вспоминала я потом, и особенно фразу про компромиссы. Когда была назначена уже первая репетиция «Вечно живых» Розова,а распределение ролей не было еще об’явлено, я шла, Юрий Петрович, к вам в кабинет,- обычно перед распределением ролей вы со мной всегда говорили, — и тут  надо мной нависла Лена Росс и, грозя перед моим носом пальцем, сказала: « Учтите, Валентина Борисовна, если он мне Веронику не даст, заберу Машку, и уеду хоть в Вольский театр».

Я: «Зачем ты это мне, мужу своему скажи».

 Она: « Я знаю зачем. Запомните».

И когда пришла к вам, вы стали мне говорить, что вот вы сами, Валентина Борисовна, говорите, что роль Вероники трагическая, значит ее должна играть умная и сильная актриса, и я даю эту роль Росс. Я сказала, что вы можете бросить в меня чернильницу ( массивная старая стояла у вас на столе) но вы губите свой будущий спектакль, и вы сами это знаете. Вы сами учили меня тому, что от верного распределения зависит половина успеха спектакля. А вы сказали: «Я не могу иначе». 

Лена была совсем неплохой артисткой, она великолепно сыграла Татьяну в «Мещанах» Горького и Риту «В день свадьбы» Розова в спектаклях Давыдова, семь ролей в спектакле «Человек со звезды». 

Ей удавались роли «сломанных»  и ожесточенных женшин. Но ни Веронику, хотя она там плакала настоящими слезами, ни Офелию, ни Ульяну Громову она не должна была играть,р оли такого плана были ей противопоказаны. И вначале, уже будучи с ней, вы не дали ей ни Машу в «Трех сестрах», ни Вальку в «Иркутской истории», хотя она требовала.  Но теперь была дочка, и она для вас, человека уже не молодого, единственный ваш ребенок, решала все. Вы сами мне сказали: «Я — эгоист, больше себя люблю только Машку».

 Однажды мы с вами ( без Лены, она играла в тот вечер) были в гостях у профессора Тененбаума, нашего автора- сколько пьес было новых рождено на сцене Саратовского тюза в те годы-  и Надя Шляпникова с мужем там была.   «Неправильно»  ушедшая в драму Надя Шляпникова (характер!) , которая была вашей артисткой по-настоящему, и вы оба это знали,хотела вернуться к вам  и честно вам в этом призналась в этот вечер. Вы сказали ей:  «Приходи завтра утром ко мне, я тоже хочу, чтобы ты вернулась, обо всем договоримся». Надя стала в тот момент счастливая, аж засветилась. А назавтра вы ей позвонили и сказали: «Не приходи, не смогу тебя взять обратно, извини». Как вы об’яснили мне потом, Лена сказала: «Ты возьмешь ее, а что буду делать в театре я?»  

Письмо четвертое

Юрий Петрович, голубчик, простите меня окаянную за вчерашнее письмо.    Говоря о Лене, ее актерском даровании, о том, что у нее получалось хорошо,  надо было просто назвать роли, которые ей удавались. В удачах, и серьезных, кроме того, что я уже назвала, были : жена штабс-капитана Снегирева в «Мальчиках» Розова по «Братьям Карамазовым» Достоевского.   Очень точно и выразительно проживала Лена и роль жены Адуева в “Обыкновенной истории” И. Гончарова. 

Вчера вечером, совсем уже засыпая, я вдруг отчетливо поняла ситуацию с компромиссом совсем в другом свете. Во-первых, вы слово свое (не идти на комромиссы) сдержали, пока не стали отцом в свои  весьма уже зрелые годы. Сродни вашему таланту сына, в вас открылся талант отца. И ради дочери  вы стали уступать просьбам Лены. Сочувствуя вам, я считала ваше поведение  слабостью, а сейчас поняла, что оно было и проявлением силы — силы отцовского чувства.   Ваше поведение диктовалось заботой о дочке. В сложной ситуации, не имеющей благополучного во всех отношениях выхода, вы выбрали достойное решение, как я теперь понимаю.   Спустя годы я, в некотором смысле, повторила ваш выбор.  Сын хотел уехать в Израиль, и я уехала с ним, чтобы помогать ему.  

  Решение показало, что сына  люблю больше себя, как и вы любили Машку больше себя. За все надо в этой жизни платить, иногда дорого. 

Так что не надо  торопиться судить поступки человека, а стоит взвесить все на «человеческих» весах. Оказалось что я  туго — но до сути-  додум.

Господи, заговорилась я с вами. Вы так умеете, когда хотите, слушать, что нет сил вовремя закончить. А мне   пора ехать, увы, в зубную клинику. Как там у Анатоля Франса: «… человек умирает, как и рождается, без зубов, без волос и без иллюзий». У меня лучше всего дело обстоит, очевидно, с иллюзиями.  Наивно верю, что вам так же интересно и сейчас со мной общаться, как мне с вами, в нашей той, другой, прежней жизни .  И этим я и сейчас счастлива.  

Письмо пятое

Вспомнила я, Юрий Петрович, что ваш спектакль «В дороге» был лучше московского в театре Моссовета.И это не только по моему мнению, но и по мнению Марии Осиповны Кнебель. Часть МХАТа была эвакуирована во время войны в Саратов, и там была похоронена ее мама, поэтому Кнебель часто бывала в Саратове.  И она сказала, когда посмотрела ваш спектакль, что он точнее и глубже спектакля театра Моссовета, а Володя Краснов  играет лучше знаменитого потом Бортникова. 

 Помните, Юрий Петрович, как вам в голову пришла мысль пригласить сначала Табакова, а потом Козакова из «Современника»  сыграть в нашей ( в вашей  и Гончарова- Розова ) «Обыкновенной истории»? Будучи в Москве, я от вашего имени пригласила их, и они приняли предложение. Трижды Табаков выходил на сцену Саратовского тюза, в роли Адуева-младшего  с нашим Смирновым ( Адуевым- старшим), а Козаков в роли Адуева- старшего с нашими Красновым и Журавлевым (Адуевыми- младшими). Вот уж была тема для разговоров, споров и сравнений у саратовских театралов  и у наших актеров!

…Именно в те годы, при мне, вы создали смешные, великолепные спектакли для детей. «Просто ужас»   — это было и рождение пьесы, уже вторая пьеса в нашем театре безусловно одного из лучших советских детских писателей Юрия Сотника.  Ах, какой искрометный комедийный спектакль был этот «Просто ужас». Его потом передавали по центральному телевидению. А ведь эта комедия чуть было не исчезла с нашей сцены, после блистательной премьеры в конце сезона. 

 Дело было так: закрылся сезон в городе, и, как всегда, театр поехал на гастроли по области. Я в это время всегда уходила в отпуск без сохранения содержания, чтобы    сменить маму свою на даче и пасти сына. И вот уже на исходе лета, как раз  когда на выходные мама отпустила меня в город, позвонили вы с Леной и приехали ко мне. Мы пили чай и беседовали, и из вашего рассказа я узнала, что во время этих  сельских гастролей произошло нечто из ряда выходящее. Утром из номера гостиницы выбежала жена Журавлева с криком и плачем, что он ее бьет. То ли Краснов дал ему по морде, вступившись за женщину, то ли еще кто, сейчас не помню, но Журавлев вспылил и ушел в степь. К спектаклю, в котором он играл одну из главных ролей, он не вернулся. Перед с’ехавшимися из окрестных деревень зрителями извинились и показали им сцены из разных спектаклей, то  что смогли срочно собрать. Журавлевым все возмущалесь, негодовали по его поводу. И тут же на общем собрании решили за издевательство над женой и за срыв спектакля по неуважительной причине исключить его из театра с соответствующей записью в трудовой книжке. У меня аж в глазах потемнело. А как же великолепный «Просто ужас», где Герман Журавлев упоительно играл отчаянного 12-летнего мальчишку, по недоразумению превращенного во взрослого человека? На Германе держался весь спектакль. На сдаче спектакля и на премьере в конце сезона в зале стоял гомерический хохот, даже приемная комиссия, всегда сдержанная, ухахатывалась. И такой спектакль потерять, только что его выпустив? И я сказала вам, что общественное мнение  вовсе не всегда бывает справедливо   Наказать- да, выгонять- нет!  И вы согласились со мной,Юрий Петрович, и было еще одно собрание, и  Герман Журавлев был оставлен в театре. Ему на время снизили зарплату и дали строгача( строгий выговор). И приезжал уже в новом сезоне на спектакль Сотник со своей красавицей –женой (между прочим, из царского рода Романовых),и зрители были от спектакля в таком же восторге, как и я. И много доброго говорил этот спектакль маленьким и большим людям со сцены,  и к тому же принес театру лавры  и кормил его долго-долго, как всякой успешный спектакль,особенно умная комедия.  

  Когда-то Шах-Азизов, директор и художественный руководитель Центрального Детского Театра, испрашивая деньги на театр для юных (помните, он рассказывал нам с вами  об этом) говорил: «Воспитывать легче, чем перевоспитывать. Театр для детей, подростков и юношества будет вам стоить дешевле, чем детская тюрьма, не жалейте на него денег, он окупит их вам с лихвой».Мудрый был Константин Язонович, даром что Шах.

 Но и Мазаев , выросший в Саратовском тюзе от завхоза до директора театра, был чрезвычайно умен и был человеком дельным во всех отношениях. Побывавший на фронте и в плену, а потому сразу после войны за это поверженный в прах, он сумел и пединститут окончить заочно, и подняться «вверх по лестнице, ведушей вниз», став одним из лучших, действительно мощных театральных директоров Союза.  Он всегда улыбался, всегда – «никаких проблем», всегда обо всем происходящем в театре знал и никогда ( я во всяком случае не слышала ни разу) не кричал. Всегда был силен и уверен, в обкоме партии был свой. Он приходил в театр к 8-ми утра, когда начинали работать цеха, и уходил после окончания вечернего спектакля или репетиции.И всегда при этом отлично выглядел, никакой усталости. И всегда -уважение к режиссуре, солидарность с ней. В общем, о таком директоре режиссер, особенно главный, растящий театр, может только мечтать. 

Письмо шестое

  Юрий Петрович, дорогой мой учитель!  Мне повезло, что после первого же года работы в театре меня отправили на месячный семинар завлитов России,  где я познакомилась и подружилась с Диной Шварц, завлитом Товстоногова, женщиной без преувеличения гениальной.

У нее я училась тоже, но вы-то были рядом каждый день. 

Сразу после московского университета я преподавала в школе и говорила своим ученицам ( тогда школы были поделены по гендерному признаку) что надо только захотеть учиться и встретить хорошего учителя, — и тогда вы сможете очень многому научиться.  Я поняла, что, как ни важно само дело, компания важнее, с погаными коллегами гробится любое дело, а с хорошими — любое, ну, почти любое, делается хорошо. В вашем театре была хорошая человеческая атмосфера. Однажды  знаменитый в свое время, тогда недавно вернувшийся из Гулага театровед Александр Асаркан, спросил меня: «Ну, и как вам ваш провинциальный театр?» Я ответила, что в театре — замечательные люди. Он рассмеялся и сказал: «Когда-нибудь поймете, что театр — это банка со змеями.Террариум.»   Я  этого за тринадцать сезонов так и  не поняла. Нет, все, как говорится, бывало: ревность, зависть, обиды, но был хороший, отзывчивый коллектив, было  главное общее дело. Ваш театр за все годы, что вы им руководили, служил живым доказательством в пользу театра репертуарного. Свой дом, коллектив единомышленников — это не пустые слова.      

   Спектакли театра Киселева живут во мне.   Вспоминаю  проходную, казалось бы, сцену в «Традиционном сборе». Это сцена в сберкассе, когда зашедший за деньгами житель далекого северного города от щедрого сердца дает пожилой работнице этой сберкассы деньги, для нее очень немалые, чтобы она смогла поехать в Москву, на традиционный сбор одноклассников. А сам этот человек тоже москвич, но не возвращается в Москву, «потому что моя родина там, где мои могилы». Как много для меня теперь значат эти слова. И как же чутко и трепетно вы поставили эту сцену!Там была еще девочка, помощница  работницы сберкассы, ее играла молодая актриса Тамара Лыкова. Она побудила тогда меня написать об этой крошечной роли совсем не крошечную статью в журнал «Театр», а вас дать ей главную роль в спектакле «Пять дней» по пьесе Герасимова о ленинградской блокаде. Как зрительный зал слушал этот спектакль…
 А Краснов и Фаликова в спектакле «В дороге» Розова , по тем временам, вполне «крамольном» (вы даже опасались везти его на гастроли на школьные каникулы в 1964-м году).    А  Шляпникова-Маша и во второй вашей постановке «Трех сестер» к столетию со дня рождения Чехова, в которой отразилась мысль нашего литконсультанта, одного  из самых значительных чеховедов профессора Скафтымова, утверждавшего, что герои Чехова конфликтуют не друг с другом, а с реальной действительностью, и в пьесах у него нет по-настоящему счастливых людей… 

Письмо седьмое

Мой дорогой, вы ушли из жизни, когда вам было 82, в 96-ом году.  Говорят, что человеку остается столько, сколько было в тот день, когда его не стало. Так вот, Юрий Петрович, вам 82, а мне-то, страшно подумать, 88… Теперь вы моложе меня, это надо осмыслить…   Вспомнилось тут же, что, когда я вас спрашивала:

«Я вам больше не нужна, я могу идти?» Вы неизменно отвечали мне: «Вы нужны мне всегда, но вы свободный человек, так что, когда вам нужно, вы всегда можете идти»  

                                           Вторая половина шестидесятых — ох, какое непростое это было время. Люди искусства, как во все времена, вели себя по-разному. Сколько макулатуры, воспевающей советскую реальность, подхалимски шло на сценах, вспомнить тошно, а ведь нам с вами не стыдно и сегодня ни за одно название из тогдашнего репертуара Саратовского театра юных зрителей.  Обком принимал некоторые ваши спектакли после нескольких просмотров. “Традиционный сбор” принимался шесть раз, шесть! По моему глубокому и искреннему убеждению, вы своими спектаклями, своим театром действительно пробуждали чувства добрые, да  и сейчас пробуждаете, ведь в людях, когда-то их видевших, они живут, как во мне, эти чувства добрые, значит есть в вас надоба и сегодня.                                                                                                 Так живут во мне ваши «Мальчики» по одноименной главе из романа Достоевского “Братья Карамазвы”:  жалкий и гордый штабс- капитан Снегирев — Олег Балакин, ожесточенная, яростная Лиза — Светлана Лаврентьева, живет во мне и дорогой сердцу ”Традиционный сбор”  с пронзительным Максимом — Сашей Митясовым,  ваши “Униженные и оскорбленные” , с чутким рассказчиком Сережей Антоновым, заставлявшим   зал плакать над трагической судьбой девочки-мученицы, трепетно воплощенной Ирой Вязововой. Каждый раз, когда я начинаю перечислять, мне трудно остановиться. Думая о вас, я думаю о ваших артистах. большинство из них было вашими учениками Да и вообще те, кто с вами работал, как я, например, мы все, я думаю, ваши ученики,      на том стою и стоять буду.  Искренне ваша  В.Мазур.

Письмо восьмое

 Вот и прошел в Саратове день вашей памяти, торжественно, и, как написали в саратовских новостях: «помпезно». Прочла все, что опубликовали в юбилейной газете, затеянной на весь год. Смешанные чувства во мне. Приятно , что получился праздник всего города, что так много ваших актеров, ваших учеников приехало из разных городов и весей, что знают, помнят, благодарят, что такой хороший писатель Слаповский выражает вам признательность за содействие и понимание, что ваш театр  живет, продолжается.  Вы воспитали своего  последователя сами, при жизни вы сделали главным режиссером Юрия Петровича Ошерова, оставшись только художественным руководителем театра. Кроме вас и Фоменко  я лично не знаю других примеров, когда мастер сознательно воспитывает преемников.   Все это было приятно.   Неприятно же мне было, что ваш юбилей соединили с так называемым  95-летием Саратовского тюза, опять пренебрегая истиной. Во-первых, тот бесплатный для детей пролетариата и беднейшего крестьянства театр имени вождя пролетарской революции Владимира Ильича Ленина, открытый в ноябре 1918, не просуществовал и года, превратившись  в театр Красной Армии (в котором служили Бабочкин и Андреев).  А  во-вторых, театр юных зрителей — это новое совершенно явление сценического искусства, созданное в 1922-ом году в Ленинграде Брянцевым, Макарьевым и Горловым. Принципиально новое, потому что он соединял в себе три театра: театр для детей, театр для подростков, театр для юношества. В тридцатые годы в Советском Союзе под эгидой Ленинградского тюза стали создаваться  театры юных зрителей. В 36-ом тюз возник и в Саратове ( под руководством Соломарского), но его жизнь прервалась из-за войны: городские власти отдали эвакуированному МХАТУ здание тюза, а тюз закрыли.   Когда МХАТ в 1943-ем вернулся в Москву и здание освободилось,  профессура саратовского университета  выступила со статьей о том, что городу необходим театр юных зрителей. Тогда, по решению министерства культуры, вы с Вадимом Ивановичем Давыдовым на руинах своего калининского, его днепропетровского  и саратовского тюзов и создали новый  театр юного зрителя.  

Письмо девятое.

 «Мой» Киселев разделял со мной восхищенное отношение к словам Шукшина о том, что «нравственность есть правда»  и что всякий умный и трезвый человек всегда знает правду о своем времени.  

Я всегда, при всей своей независимости, все-таки зависела от мнения людей, которые мне дороги. От вашего в том числе. Вы всегда это знали, не так ли? И вы умели показать мне, что и мое мнение, при всей разности наших социальных положений и возраста, вам не безразлично. Может быть, еще и поэтому я всегда работала на вас, для вас не за страх, а за совесть. Муж мой, который всегда приезжал встречать меня к театру после долгих вечерних репетиций, даже в лютые саратовские морозы ждал меня на улице у служебного входа, часто беседуя со Скидановым (серьезный был у нас блюститель противопожарной безопасности), говорил мне: «Ну почему ты выходишь позже всех?”  Я всегда отвечала: «Обязанности мои — делать все, что нужно театру, что говорит мне Юрий Петрович». И мой Виктор Лазаревич понимал меня.

                             
В своей статье о русском языке, напечатанной, по-моему, во втором номере «Нового мира» за 1966 год, Дмитрий Сергеевич Лихачев дал определение того, что такое интеллигентность. Оно мне представляется верным: это умение понимать другого как себя ( он такой же человек, как ты, с теми же правами), и себя  как другого (иного, чем он, не такого же).  

В самом процессе эпистолярных наших разговоров, что-то во мне меняется, чему-то учусь, а ведь я уже особа древняя…

  Вспомнилось, как мы с вами как-то говорили о том, что  не только актер зависим от режиссера, но и в свою очередь, режиссер зависит от актеров, от всего коллектива театра, принимающего участие в его спектакле. Помните, как Петр Наумович Фоменко, приехавший на сдачу спектакля «Недоросль»в Саратов сказал режиссеру Леониду Эйдлину: “Поздравляю, спектакль отличный, но ты поклонись в ножки коллективу театра, что они так его играют, так осуществляют твое режиссерское решение”. Думаю я, что во взаимной зависимости людей театра  — счастье их, Любовь тоже рождает зависимость. Абсолютная независимость порождает одиночество, тоже абсолютное, которого не вынесла даже киплинговская кошка, которая гуляла сама по себе.

Ох, как здесь, в Израиле, став совершенно одинокой, я эту кошку, которая гуляла сама по себе, почувствовала в себе и восприняла  ее уроки.

Мама и муж ушли в мир иной, я вместе с внуком и сыном уехала в Израиль из России, где мои могилы, мой язык, на котором думаю и чувствую, люди, с которыми я связана делом. А потом сын с семьей уехали   в Канаду.

Письмо десятое 

Дорогой Юрий Петрович!  Хочу вам немного рассказать о своем детстве. Мой папа 11-летним мальчиком в 1093 году бежал из России на американском корабле. Вернулся в 22-ом году, вдохновленный открытым письмом Ленина, гле вождь пролетариата призывал всех желающих строить справедливый  мир  приехать в Советский Союз, и его призыв был опубликован во всех коммунистических газетах мира. Тысячи коммунистов со всех концов света тогда откликнулись и приехали в СССР, в том числе и мой папа. Он знал семь языков, его взяли референтом в МОПР ( международная организация помощи борцам революции) и поселили в доме политэмигрантов на Воронцовом поле, где я в 26-ом  году и родилась. 

Мой папа умер от разрыва сердца в 1931-ом году, в 34-ом как-то  в саду, где собирались все ребята нашего двора, Толян, который был меня старше, сказал: “Ты, Валька , счастливая, у тебя папа умер.”

Я: “Ты что , с ума сошел?”

Он:”Ты можешь пойти и спокойно лечь спать, а мы должны прислушиваться и ждать, когда придут за папой, потом за мамой, а потом тебя отправят в страшный детдом…”

 Когда мне было 10 лет, я попала  в детский совет Центрального Детского Театра, которым руководила Наталья Ильинична Сац.  Попасть туда было непросто, я прошла по конкурсу.  

Тетя Наташа умела привлекать и занимать нас. Мы смотрели все спектакли и репетиции,   и тетя Наташа спрашивала, что мы думаем и чувствуем, когда сидим на спектакле или на репетиции, и говорила нам, что для нее как человека, который делает спектакль, важно именно наше детское впечатление, а не суждения взрослых теть и дядь, которые уже наверно и позабыли, как были детьми…

У нее были две помощницы, Шурочка и Лидочка, молодые, красивые, беленькая и черненькая, одна в ярко красном, другая в ярко синем платьях, а тетя Наташа носила вышитую украинскую блузу с широкоми рукавами, черную юбку  и была красивее всех. И мы все ее любили, старались получше делать то, что нас просит. А еще она занималась с нами, учила читать стихи и рассказы, разыгрывала сценки. Я стала проводить в театре очень много времени и совсем забросила учебу. 

Понимаете теперь, что пришла я к вам в тюз не случайно. Я была им очарована с детства. 

А еще я хочу вместе с вами вспомнить Марию Исааковну Пукшанскую и Ленору Густавовну Шпет, работавших в кабинете детских театров Всероссийского театрального  общества, которые так много сделали для нашего искусства, но о них продолжим разговор в следующем письме… хорошо? Ваша В.Мазур.