Несколько лет я преподавала юным русскоязычным израильтянам русскую литературу. И вот одна девочка, серьёзная и дотошная, задала мне примерно такой вопрос:”Вы рассказывали нам про героев разных замечательных произведений, и все они мучаются,страдают, даже если никакого горя в их жизни нет. Почему? Ведь обычно люди так не живут.” Я с жаром объяснила про разницу между людьми, живущими бытовыми интересами, и людьми с высокими духовными запросами. Первых мало что волнует, кроме собственного благополучия, а вторые страдаютот несовершенства мира и неразгаданных тайн бытия. Тогда девочка сказала:”А вот все наши знакомые, не ограниченные и неравнодушные люди, спокойно живут и работают безо всяких страданий.Разве это плохо?” Я ответила, внезапно перечеркнув всё, во что верила последние сорок лет: “Нет, это хорошо”.
“Эй ,ты, училка, — воскликнула я уже молча, — ты российский интеллигент или кто? Не помнишь, что ли, что страдания воспитывают душу, что без них ты — бескрылое создание, обыватель, который доволен своим обедом и женой- и никому из писателей и читателей такой не может быть интересен. Пусть весь мир сегодня молится на позитивное мышление, но советский интеллигент свою страдальческую веру не может предать!”
Вглядитесь: если литературный персонаж добропорядочен и не разъеден неврозом, он появляется в произведении, чтобы олицетворить собой “смертельное духовное здоровье” или махровое мещанское благополучие. Блудный, жестоко провинившийся сын занимает мысли художников, а неблудный, кругом хороший, вообще никому не нужен, даже собственному отцу. А все дело в том, что само художество делается людьми с разорванными, болящими душами. Душевно благоденствующий человек не станет страстно запечатлевать свои мысли-чувства вместо того, чтобы жить. Поэтому запечатлёнными и размноженными оказываются страдальцы. То есть в герои серьезного произведения могут попасть лишь хворающие душой, а мы, с детства очарованные талантом их создателей, подхватываем и несем дальше знамя мировой скорби.
Как понять тебя, Художник? Ты ужасаешься порочностью и греховностью людей, призываешь их покаяться и перемениться, но тот, кто смирно живёт,чьи грехи просты, кто не изводится язвами человечества, тебе жалок. Выходит, что искусство, взывая к нравственному совершенствованию, по сути ведёт проповедь величия греха и благородства вечного покаяния.
Когда это началось?Может быть , когда наскальный древний рисовальщик накорябал мамонта не с целью правильно разделать тушу, а потому что животное жалко стало. Ел и раскаивался, ел и рисовал. “Я хоть его и ем ,- думал, — но горько оплакиваю и запечатлею на века нашу с ним трагедию.А те, которые едят и не плачут, — пусть им будет стыдно!”
Все предыдущее я написала много лет назад. Много лет назад я перестала преподавать, оставив себе только театр. И все эти многие годы я пыталась изжить в себе страдальческий комплекс. И уже почти изжила, но тогда мне стало незачем ставить спектакли. А я люблю театральное сочинительство!
Поэтому можно я буду продолжать “оплакивать мамонта”?
