Ночник

Ночник

Я ваш полный тезка.  Сто лет назад я умер, перед этим завещав свои записки человеку, который родится в 21 веке и будет носить мои фамилию-имя-отчество. Не хочу представлять, что вы сейчас испытываете, да это и невозможно, поскольку сто лет, разделившие нас, надеюсь, как-то приятно видоизменили человека. Хотя опыт говорит обратное: человек хранит многовековую верность своим порокам. Но я позволяю себе надеяться…

Чего хочу от вас? Прочтите мои записки. Говорят, дневники люди пишут в расчёте на то, что их кто-то прочтет. Я не думаю, что это всегда так. Но в моём случае это именно так. Моё тайное желание предстать перед кем-то неведомым во всей непроглядности моей души. Но не перед кем-то из ныне живущих. И уж точно не перед Ней, потерявшей мои письма при пошлейшем квартирном переезде.

Я пишу как мизантроп. Потому что я и есть мизантроп. Но мизантроп временный. Я презираю только живущих в моё время. Почему же такое особое неуважение к населению конца второго тысячелетия? Потому что до двадцатого века с человека нельзя было всерьез спрашивать: он был отрезан от всего мира и не мог как следует воспользоваться всеобщим жизненным опытом. Средств массовой информации практически не было. Книги тоже были не слишком распространенным явлением, тем более переводные. Скажем, Шекспир предупредил человечество в 16-ом веке о страшных последствиях страстей, а оно (человечество) в целом осмыслить его предупреждение шансов не имело.Пока его перевели на разные языки, пока ставить в театрах начали повсеместно, пока в школах стали изучать — века и прошли.

Или произошла, к примеру, Французская революция — мрак и ужас — но человечество в целом информацию о ней получило запоздалую и искаженную. Пока правду узнали, уже вся вонь выветрилась. Именно поэтому стали возможны другие кошмарные перевороты. Но вот мы уже в целый век читаем, всеобщую грамотность освоили. Компьютер. Газеты. Телевидение. Радио. Миллиарды книг. Мы теперь завалены знаниями о себе. Мы уже почти всё о себе понимаем. Но истреблять, пытать, унижать друг друга не перестали. Пережив конец света в виде фашизма всех мастей, мы так и остались по уши в кровавом дерьме. Ни одного десятилетия без войн. Верующие с неверными неистово рвут друг другу глотки. Нация, утверждая собственное достоинство, стремится истребить другую нацию. Убийство оплачивается дороже, чем гениальные произведения. Мы не потребители, мы — истребители, и несмотря на все адовы ужасы двадцатого столетия, таковыми и остаёмся. К прежним людям какие могут быть претензии — они слишком мало знали. Но нам, людям конца второго тысячелетия, нет прощения. Может быть вы, люди третьего тысячелетия… «Верую, ибо абсурдно».

Здесь я замер и несколько часов обдумывал, чем закончить ночь. Я пишу только в темное время суток. Поэтому сей документ я назвал не «Дневник», а «Ночник». Днем часть написанного я истребляю.

— 2 —

После полуночи

Не завидую тебе, тезка, в этом не слишком увлекательном чтении. Но разве только у талантливых есть право говорить с потомками? Да, я недоодарен. И никогда не искал себе места под солнцем, я был согласен и на место в тени. Видишь, и с юмором у меня неважно. Ничего, что я на ты? Похоже, я к тебе подлизываюсь. Хочу внимания, ибо никогда и никто не был ко мне внимателен при жизни так, как я того хотел. Я говорю не о том внимании, которое заложено в нищенских рефлексах, укомплектованных вместе с телом. Мама, папа ли, жена ли заботились обо мне по половой указке, науськанные природой на понятие «сын» или «муж. Искреннего интереса к моей настоящей — подспудной — жизни у них не было. От меня требовалось быть сильным и приветливым, и я выполнял эти их нечеловеческие требования. А моё хмурое сердце, мои галактические мысли были им не нужны. Представь себе, у меня в молодости была тайная мечта попасть под следствие (как-нибудь ошибкой, поскольку человек я, в целом, положительный), чтобы умный следователь подробно разбирался в моих соображениях и мотивах поступков. И тогда он бы понял, что я провозвестник Эпохи Настоящих Чувств. Что я скромный её посланник. Что явился я для завязи новой любви. Но своего “следователя” я так в жизни и не получил, поэтому решил изложить конспект своих соображений будущему тезке.

Стало быть, о любви. С детства я жаждал любить ближнего. На земле множество государств, населённых в целом пятью миллиардами людей, но мое сознание отказывается это понимать. Только то, что я вижу, для меня реально. Остальное — мистификация. В общем, дальнего ближнего я любить не собирался. Но приготовлялся полюбить “окрестного”: то есть буквально ближнего. Что такое чувство любви человека к человеку? Здесь ты, наверно, усмехнулся. Мол, неужели эта давно стертая с земли плесень начнет преподносить плешивые истины? И начну. Я ведь вообще не уверен, что слово моё куда-нибудь дойдёт. А вдруг земля уже разбилась вдребезги, или мой полный тезка оказался дебилом от рождения. Именно поэтому никаких ограничений.

Итак, любовь

— Это неодолимая страсть к постижению чужой сущности;

— Это энергия, хлещущая из твоей жизни в другую;

— Это алчное вдохновение в строительстве общности со сторонним человеком

— Это преображение прежних двух душ в одну душу-феникс;

Есть ли хотя бы один шанс испытать такое дважды? Конечно, нет. Поэтому когда речь идёт о любви к ближнему, именно о любви, а не о доброжелательстве, сердечной расположенности или радушии, я убеждён, что имеется в виду ОДИН ближний. А кто вообще решил, что «Возлюби ближнего своего» надо воспринимать как призыв к возлюблению масс? Я трактую иначе. Не ближних, а ближнЕГО, то есть одного, но истинно возлюби. Следует оговориться. В данном случае я не имею в виду все виды любви. Предмет моего исследования — любовь Его и Её. Необходимо выяснить, меняет ли истинное чувство, всепоглощающее, светоносное, меняет ли такая любовь в мире что-то, кроме самих любящих.

— 3 —

В сумерках

Продолжу. По сути дела, вопрос о могуществе любви равен вопросу о существовании Творца. Мысль моя незатейлива. История человечества есть история борьбы двух точек отсчета: Бог есть — Бога нет. То есть: “Бог тебя любит” или “ Вечность к тебе безразлична ”. И я полагаю, что если любовь двоих всемогуща, то бог существует. Согласно мне, всемогущество чувства есть необходимое и достаточное доказательство бытия божьего. А что мы примем за единицу всемогущества? Один петрарк, как тебе? Это я взял для примера Петрарку. Он, всю душу порвав на сонеты к Лауре, не обрёл даже простого права обнять её, а также не смог уберечь ее от чумного савана, но зато художественно обессмертил. Очевидное, но недостаточное всемогущество. Кроме того, безответное чувство для доказательства брать не следует, тем более, если в него замешан великий поэт. Возьмем тогда мою знакомую Машу К., вытащившую своего возлюбленного из петли и бутылки, осветившую потёмки его души, а после родившую ему двух ясноликих детей. Сойдет за всемогущество? Не сойдет, потому что бедная женщина надорвалась в этих трудах, на нее напал рачище и слопал, а возлюбленный её усоп в луже первача.

Короче, доказать всемогущество любви (существование бога) с помощью какого-то сюжета лично я не могу, как не смогли до меня гениальные и бездарные предшественники, но не смогли доказать и обратного. Так что же, дело безнадежно: любовь как средство постижения истины не сработает? Или пока не сработало, и эволюция еще готовит нам сюрприз? Не знаю, не знаем, не знаешь.

Господи, как же я устал. Растил эти два абзаца несколько часов, движимый какой-то неведомой необходимостью, и получил косолапые строчки, ковыляющие в никуда. Нет, я не завидую бойким перьям. В нашем столетии залихватски формулировать умеет всякий, кто пожелал натренироваться. Вот пёрышко в собственную кровушку обмакивать не многие осмеливаются. А я смею. Помню, высказывался Александр Сергеевич (ты Пушкина, надеюсь, читал?), что в художественном произведении не должно быть “предрассудка любимой мысли”, то есть художник должен быть свободен от концепций и страстей, которые отображает. Я не свободен от предрассудка любимой мысли, значит и художник не настоящий. Художником все же хотелось бы побыть. Хоть разок. Потому что подлинную силу имеет только гениальное слово. Провались оно, моё косноязычие. Но оно всё же лучше немоты. Моя любимая мысль такая : для появления более высокоразвитого вида человека — spiritualis homo — нужно создать новых Адама и Еву.

— 4 —

Перед рассветом

В 25 лет, прожив в меру нечистую жизнь, полную идеалов и половых страстей, успевши жениться и разжениться, я однажды ночью увидел во сне Адама и Еву. Они сидели голые на голой земле и ругались. Она говорила ему :» Ты говно на палочке». Он ей отвечал:»Сама ты говно на палочке». Сон, несмотря на его нелепость, был совершенно прозрачный: так,тужась обидеть друг друга, имели обыкновение беседовать мои родители. Проснувшись, я сказал :»Папа и мама». И в тот же момент раскусил смысл жизни. Все дело в том, что Адам и Ева непригодными для любви оказались. Вместо того чтобы друг друга изучать и растить, они стали любопытствовать, какие ещё диковинки на свете есть, вроде добра и зла. В общем, развлечений искали. Поэтому, кстати, и Каина плохо воспитали. То есть любовь, которую Создатель задумал как подлинный венец своих творений, они профукали. И мы теперь вслед за ними идём неверной дорожкой. По большому счету правы те,кто говорят, что любви нет. Ибо то, что чувствуем мы — даже не подобие замысла Творца. Адам и Ева всех с панталыку сбили. Создатель по порядочности своей уничтожить их не смог, отпустил.

Я вот прежде думал, почему люди не рождаются сразу с божьим образом в душе? Кто атеист, кто буддист, кто православный — отчего этот негодный разнобой, если каждый единого бога должен как главный инстинкт вместе с жизнью получать? А тут понял. Это наказание людям за отказ их прародителей от любви высшей пробы. И ничего нас не может изменить, пока мы не начнём всё сначала. Для спасения нашего мира нужно не совершенствование каждого и не искупление всеобщих грехов мученичеством одного. Только двое, он и она, чистые духом и телом, способные истинно любить, откроют новую эру. Усилия художников и философов, вероучителей и психологов — туфта, пока точка их отсчёта — человек, а не пара человеков. И тот, кто выковывает себя в одиночку, изначально заблуждается. Один — не в счёт. Выйдет только у пары. Таким образом, главная людская цель- такую пару явить. И с нее начать путь нового человечества. Не смердящего, не хищного, не лицемерного, иначе и надеяться нечего. Когда я решил обнародовать это своё открытие, меня осмеяли родные и близкие, а также редакторы телевидения,где я пытался выступить с откровением. Не то что я такой идиот, что меня вещать потянуло, просто я посчитал его отмычкой для будущего. Скрывать, думал я, просто непорядочно. Сейчас-то стыд кусает, что мотался по зашарпанным кабинетам. Особенно умилила меня одна телевизионная тётка-кабинетчица, приведшая в пример своих знакомых, «очень милых супругов, которые много лет прекрасно живут, но дети их — обычные мерзавцы». Так меня понимали чужие. Свои советовали поискать подходящую любовницу. А лучший друг сказал: «У тебя была жена — добрая девочка. Любила тебя. Ты, вроде, её тоже. А при случае чужую койку не пропускал. И девочка ушла. Начни с себя.»

Я начал с себя: разыскал бывшую жену, рассказал ей свои мысли. Она ничего не поняла, но была рада. Мы снова соединились. Всё получилось хорошо. Жена по натуре была ясный, цельный человек, а я был одержим идеей. Сына родили. Дочку родили. Я, занимаясь с ними, изучая их, потихоньку разрабатывал программу подготовки новых Адама и Евы. По моему плану, сначала необходимо было воспитать для них от самого младенчества дедушек и бабушек. Именно тогда я и упустил главный момент: а если будущие дедушки и бабушки вырастут и их затошнит друг от друга? Или хуже того: один влюбится, а вторая будет называть его “братец”, как в случае с Андерсеном и его пожизненной безответной любовью певицей Дженни Линд. Упустил я возможность такого несчастья, и был показательно наказан. Вот об этом наказании я и хочу рассказать тебе. Смешно тебе? Скучно? А мне и дела нет. Читай дальше.

Был день рождения нашего завкафедрой. Жена пойти не смогла, так как у дочки была температура. А я был вынужден, потому что общий подарок находился у меня. Хмельные сборища не люблю. Решил, что побуду часик и отбуду. Ел селёдку «под шубой» и обдумывал очередное положение программы “Адам + Ева = любовь”. Потом увидел перед собой худенькую и очень белую руку с бокалом белого вина. И голос услышал:»Не печальтесь. Выпейте». Мы с хозяйкой руки проговорили весь вечер на кухне. Я поведал про программу. Она восхитилась и поцеловала меня. И тут кровообращение во мне замерло и разверзлась вместо него ослепительная дыра. Это сейчас я так описываю. А тогда мне просто показалась забавной моя внезапная пылкость. Разве я знал, что меня прежнего в тот же миг не стало? Разве игриво вползая домой на четвереньках и кусая жену за пятки в последнем приступе бесшабашности, я догадывался, что проснусь назавтра галерником пожизненного чувства? Впрочем, я ещё долго об этом не догадывался. Лет пять. Честное слово. Первый год я, как хитрый лис, выслеживал Ее, искал встреч. Она человек неглупый, тонкий. Чувствовала это. И совсем не удивлялась, что не хочу большего. Знала про Адама-Еву, то есть и про мой зарок “не возжелать жену ближнего”. А потом то ли женская жаба давить стала, то ли жалость к прихворнувшему по ней мужчине. Рукой начала касаться случайно. Глядеть полувопросительно. Ресницу упавшую со щеки моей снимать. Но я тверд был. Сообразно с идеей чистоту соблюсти желал. Где-то я это читал. У Льва Николаевича Толстого я это читал. Ну, и ещё где-то я это читал. И где ни читал, там всегда крахом кончалось. То пальбой в себя. То пальбой в неё. Как я желал, что когда — нибудь в мелких, как песок, подробностях я расскажу мою смешную трагедию тому, кому она будет нужна. Но не нашёл кому. А кроме того, зачем? Да затем, думал я, что если и это значения не имеет, то что тогда имеет? Это мой, единственно мой, иероглиф в пространстве и времени.

— 5 —

Накануне луны

Года через полтора понял я, что влюблен, то есть миновал стадию увлечения. В ежедневной жизни моей ничего не поменялось. С семьёй моей, с женой всё было ладно. Ещё даже идея моя оживилась мыслию, что в строительстве настоящего чувства может появиться помеха, сильное искушение. И что искушение — испытание сложное, но дельное. Ибо когда справишься с ним — в основном «деле» произойдёт взлёт. Ты не думай, что я полагал себя возможным Адамом. Мы с женой уже не подходили под критерии. Но возможную часть опыта я желал поставить на собственном живом организме.

Продолжаю описание “эксперимента” на собственном живом организме. Влюблен, стало быть, но без греха. Чудное было время, счастливое: налицо были успехи в труде и личной жизни. Первый раз меня вышибла из седла ревность. На очередном именинном гульбище Она, не найдя свободного стула, присела не на моё, она присела на чужое колено. И я не снес. Убежал. Мыл лицо в луже. Рассказывал себе, как Тургенев 40 лет всюду следовал за Виардо, был страшно изранен ее лихими романами, обожал 4 ее детей и никогда не стал ее возлюбленным. Трагедия умного и красивого Ивана Сергеевича, которого грубо использовала для своего самолюбия лупоглазая Полина, немного притушила мои страсти, но я отчетливо понял:   больше я не владею течением моей любовной болезни. Стал изнемогать от необходимости понимать каждое Её движение. Начал копить и исследовать все Её слова, жесты, взгляды, как какой-нибудь естествоиспытатель, фанатически изучающий строение одной, отдельно взятой тычинки. Превратился в фабрику, перерабатывающую Её вздохи и междометия. На этой фабрике было два «цеха»: печальный и радостный. Пребывая в первом, я терзался от Её невнимания или небрежения, а во втором нежился в надеждах. Вот наугад два образчика. Первый: на очередной именинной сходке вхожу в комнату, полную народа, здороваюсь, она вместе со всеми отвечает, она мило улыбается, она спрашивает, как я поживаю. Второй: вхожу в комнату, народ бросается навстречу, обминает поцелуями мои загорелые щеки (вернулся из отпуска),гомонит, а она сидит себе в уголку, книжечку читает, головку не подымает. И только когда все угомонились, взглядывает, чуть кивает. В первом случае я терзался от её доброжелательного равнодушия, направленного на любого встречного. Зато во втором я взлетал, как воздушный шарик: она устроила это представление специально для меня! Недостойно, казалось бы, взрослого и разумного человека, собирать столь чепуховую коллекцию для подтверждения ответного чувства. Для какой-нибудь 15-летней барышни начала века — дело подходящее, но не для чисто выбритого и весьма насмешливого кандидата филологических наук. Однако я пытаюсь быть правдивым в самонаблюдениях, ведь так всегда поступают ученые, неправда ли, Петр? Красивое у нас имя…

Мы с нею лежим на двух кушеточках на расстоянии, поворотив лица друг к другу и о чём-то серьёзно и тепло беседуем. Запрет срабатывал железно — разговариваем на расстоянии. Но — лежим. Вот такой мне приснился ужасный сон. Не хочу больше рассказывать. Я-то думал, что как созрею записать эту нестерпимую кардиограмму, так уж ни одного зубчика не пропущу. А сейчас сил не достает даже по главным ранам пройтись. Потому что ни одна из них, даже самая ничтожная, до сих пор не затянулась в шов. Какая самая ничтожная? Ну, например, Она однажды произнесла: «Ты сейчас ровно так губами шевельнул, как один очень нравившийся мне человек». Произнесла тридцать два года назад. А мне и сейчас пребольно. Мне всё чудится, что я мотал срок любви, так ничего и не поняв ни в ней, ни в себе, да ни в чём. Ты думаешь, я душевнобольной? Нет, я здоров, как мескитный пень.

“Мескит — дерево семейства бобовых, также известное как дерево Алгорроба, произрастает в засушливых местах и пустынях”. Приятно через 50 лет после того,как влюбился в рассказы О. Генри, узнать,наконец, что означает это выражение.

— 6 —

В полночь

Такое выпало на мою долю терзание, и нет у меня ему объяснения. Не верю ни одному учителю, ни одному «посвященному», ни одному гуру, потому что каждый из них только человек и ничего свыше человеческого разумения разуметь не может. Даже Эрих Мария Ремарк, уж на что был умный и талантливый, а за целую жизнь не смог понять, почему Марлен Дитрих его так и не полюбила. Все мудрецы мира заключены в две половинки одного замкнутого круга: в одной половинке те, кто учат, как принимать страдания, в другой те, кто учат, как от страданий избавляться. Таким образом, всё равно для нашей жизни только одно есть ключевое слово: страдание. Или страх страданий. Или отказ от страданий. Или мания страданий. Или презрение к страданиям. Я их принимал. Я от них избавлялся. Я прожил жизнь приличного человека. Я хорошо делал свою работу. Я никого не нагрузил своей болью. Моя жена умерла, считая себя счастливой женщиной. Мои дети выросли добрыми людьми. Но душа моя пронзительно выла все эти годы. Энергия этого воя столь огромна, что я не могу поверить в её бессмысленность. Умоляю тебя, не бросай читать! Кто б ты ни был, не оставь меня хотя бы сейчас, когда меня нет на свете. 

Мне тогда исполнилось двадцать девять лет. Я был страшно измотан ежедневными трудами по поиску встреч с Ней. Прогулка по городу, поездка в автобусе, поход в гости имели для меня только один смысл — я мог Её где-нибудь увидеть. Реальная возможность встречи была невелика. Это заставило меня предпринять новые шаги. Я попробовал приблизиться к ней, войти в Её быт, чтобы избавиться от неутолимой тяги видеть. И мне это удалось. Мы стали дружить домами (у неё был муж, но я о нём говорить не буду). Узнал Ёе каждодневную, начал чуять, как собака, любое Её душевное движение. Она была не только умной женщиной, но и талантливой во всём, за что бралась. Она даже селёдку разделывала артистично. Своими очень белыми, узкими руками. Она была бережна с людьми, умела расслышать их внутреннюю музыку, и люди окружали её во множестве. Только рядом со мной в Неё вселялся бес. Она то нарочито превозносила мои достоинства, то беспрестанными колкостями доводила до столбняка. Неправда ли, это похоже на влюбленность? Поэтому каждый её шаг, даже самый обидный для меня, я объяснял любовью неординарной женщины, спеленутой обстоятельствами и хитросплетениями натуры. Буквально так же и Маяковский не мог поверить, что его рыжая бестия Лиля не отвечает ему на громадину его любови.

Как-то, к примеру, моя Она сказала, что брезгливо относится к мужчинам с вялыми мышцами. Год я тайком тренировался, лепил себе другое тело. Изменился разительно. И не только физически. Это замечали все, но не она. В первый жаркий день лета, когда мы поехали с семьями на озёра и я разделся на пляже, она усмехнулась и ушла бродить по бережку. Вскоре вернулась с каким-то их семейным знакомым, карманного размера кащеем с такими впадинами на щеках, что в них можно было уложить по яблоку. Тихо пробеседовала с ним весь день про разрушительную силу постмодернизма (я ненавидел псевдоинтеллектуальные разговоры, и она это превосходно знала), скормила ему все слоёные пирожки (их я любил), самолично стряхивая крошки с его бледнорылой груди. Когда же он косоного удалился, она задумчиво проговорила: “должно быть, только в очень хрупком теле может жить столь высокий дух”.

Наверно, это смешно, но я был по-настоящему оскорблен небрежением к моему маленькому подвигу и целые сутки подкармливал оскорбление скорбными стихами, своими и чужими. На вторые сутки стал тосковать, наскоро озарился мыслью, что таким нестандартным образом она хотела мне сообщить,что я ей дорог, какое бы тело не носил, и побежал звонить.

— 7 —

В бессонницу

Мученику неразделённой любви необходимы немереные сроки, чтобы просто понять, что он ни в каком виде не нужен не разделившему. Те из страдальцев, кто помечтательнее, убеждены, что стоит им стать красивее, кудрявее, худее, полнее, начитаннее, общительнее, талантливее, знаменитее, загадочнее, проще — ненужное зачеркнуть — то их чувства непременно разделят, то есть уменьшат накал по крайней мере в два раза. Те, кто поупорнее и посильнее духом, даже добиваются желанных изменений в себе.

Вот тебе история : одна моя приятельница, легкомысленная женщина, прелестная смуглой красой и вазой бёдер, отдала свою душу молодому интеллектуалу, который как-то в её присутствии сказал, что не любит восточных женщин. Я не знаю, как она это сделала, но, клянусь тебе, через полтора года она превратилась в сухощавую светлокожую европейку и вдобавок поступила на философский факультет. . «Предмет» же её, прежде бывший к ней просто равнодушным, отнесся к этой перемене насмешливо и вскоре женился на пышной армянке с угольным пушком на краю щёк. Словом, «неразделенные» могут не беспокоиться — их песенка спета изначально. Но они беспокоятся, бедолаги, десятилетиями иногда беспокоятся, не в силах поверить очевидному. Вот и мне десять лет понадобилось, чтобы понять, так и не смирившись, что я ни при каких обстоятельствах не мог стать Её чарой. Ведь ты же согласишься, что только слиянием неведомых чар соединяются двое. Конечно, я не имею в виду страсть или союз симпатий. Я имею в виду какую-никакую вечность, а в ней маленький иероглиф пары, возможной для новых Адама и Евы. Да, я был чудовищно глуп с этими искусственными Адамом и Евой. Да, истинные чувства нельзя вырастить в чашке Петри. Когда я “допетрил“ до этого, то плюнул на переделку человеков, и стал простым исполнителем чувств.

Я приходил к Ней, приносил горстями анекдоты и байки, читал Ей смешные и чудные чужие вымыслы, писал Ей лёгкие строчки, а Ей хотелось одного — вырваться от меня. А, нет, это я забегаю вперед. Прежде было одно примечательное событие. Для его изложения надо возвратиться к тому времени, когда я ещё думал, что моё чувство — застарелая мужская прихоть, неутоленное желание. Она, видимо, тоже так думала. Однажды, когда наши супруги с детьми пошли на утренник в театр, а нас, как явных театральных ненавистников, оставили готовить обед, она вдруг села на диван и заплакала. Я, не разбирая дороги, бросился утешать. Понял, что из-за меня. Ну, счастье, конечно. Она мне в живот уткнулась. Она руку мою взяла, прижала к глазам своим, обплакала, а потом слёзы стала с пальцев моих слизывать. В романах старинных здесь многоточие. В романах современных — волнующие подробности. У нас подробности получились плохо. Слишком долго я ею недужил… И еще я чувствовал себя дрянью: в её доме, на супружеском диване. А она вышла из ванной свежая и сказала: «Ну, как я рада, что этот больной зуб выдран. Очень уж ты мучился, бедный. А знаешь, почему я плакала? Миша (её муж) увлёкся своей студенткой. Как быть? Скажи мне, как твоя жена себя ведёт в этой ситуации?» Несколько мгновений валялось в нокауте моё сознание. Сконцентрировавшись, я ответил, что жена не придаёт значения таким вещам, да и чему тут придавать: не любовь же, а просто род физического недомогания. Параллельно с этим текстом я истово клялся себе, что никто-никто-никто, и в первую очередь Она больше не будет иметь возможность увидеть хотя бы одно живое движение моего чувства. Вот у Бетховена были силы отвергнуть свою любимую Джульетту, которая предпочла ему какого-то бездарного графа, а потом опять домогалась Людвига Вана. Помогай, Бетховен.

С этого дня я был занят тем, что держал клятву. Нет, я не нашёл центра тяжести. Я вообще с тех пор, как увидел её пальцы, присевшие,как бабочка, на ножку бокала, ни секунды не знал равновесия. Но я научился считать равновесием то состояние, в котором жил. Последовали годы одинокой, невидимой, невиданной муштры. Наверно, у меня есть кое-какие лицедейские способности, ибо Она мне поверила. Не сразу. Поначалу ещё использовала весь свой набор пыточных инструментов: и самолюбие в самое яблочко язвила, и ревность из меня выманивала искусно. Но я был так простодушен, так охотно трунил над собой, с такой братней симпатией встречал все Её выходки, что бес в ней в конце концов подох. Понемногу Она привязалась ко мне, к не назойливому подручному другу. Однажды сказала, что род наших отношений — самый лучший между женщиной и мужчиной, что нашим единственным любовным получасом мы вбили «золотой гвоздь дружбы», и такая дружба не скиснет. И правда, настала какая-то чуткая слышимость меж нами. И лёгкое, ровное тепло, как от оренбургского платка. Я перестал робеть, напрягаться, прихорашивать комплексы. Боже мой, какое это было блаженное состояние: я чуствовал себя втайне порочным и небесно чистым одновременно. Должно быть, человеку это особенно сладко. Порядочным быть — пресно, непорядочным — пошло, но скрытый синтез — сплошное наслаждение. Знаешь что, это я сейчас щеголял. Я лучше посуше скажу и поправдивей. О ту пору мне действительно было от Неё ничего не нужно, кроме родства, которое в нас понемногу разрасталось. Ну, не вышло посуше. Пожалуй, я прервусь. Пусть повисит хоть на бумаге та тихая пауза, которая так ненадолго тогда утолила мои печали.

— 8 —

В “не до сна”

Можно, я с тобою просто поболтаю? Врожденная интеллигентность, “ВИ”, как Она это называла, заставляет меня спрашивать разрешения у человека, который еще не родился.

Вот, варю себе молочную лапшу. Ты любишь сладкую молочную лапшу? Я обожаю. Варю её себе сам, потому что больше некому. Детки мои живут отдельно. Я ими горжусь. Дочка — умница. Сын — талант. Деньги к ним, конечно, даже на разведку не ходят при их гуманитарных профессиях:человечное, как всегда, доходов не даёт, — но они не горюют. Зовут меня к себе жить, только такое добром не кончается. Конфликт отцов и детей неминуем, хотя он иногда проявляется в очень стертом виде. Для моих я авторитет во всём до сих пор, они побаиваются моего влияния, ощущают его, как диктат, даже если я молчу. Дочка подростком однажды сказала: «Папа, умоляю, не высказывай свою точку зрения, а то мне тогда придётся менять свою.» Видишь, как забавно получается: двум рядом стоящим поколениям необходимо разномыслие, а вот с Шекспиром все единомышленники. Когда два десятилетия разделяют — договориться трудненько, а когда пять веков — душа в душу живёшь. А всё потому, что дети отцов из мира вытесняют, а с Шекспиром делить нечего. Шекспир — моя самая любимая фигура в истории человечества. Он простодушен, как блаженный, и умён, как черт; он пылок, как юный влюблённый, и мудр, как несуществующий Бог-отец. Это раз. А два — он неуловим. У него нет конкретной судьбы, потому что малограмотного, едва умеющего водить пером по бумаге актёра Уильяма Шекспира, чью жизнь шекспироведы изучают, невозможно сочетать с масштабами автора могучих трагедий. Поэтому другие шекспироведы ищут во времени следы другого возможного Шекспира. И находят, и даже иногда объявляют разгадку. Но настоящих доказательств всё равно нет, и тайна остаётся неопошленной. Не дается наш Вильям ученым. Я восхищен в высшей степени человеком, который отказался от авторства, и даже посмертной записки не отставил с саморазоблачением, как делают обычно честолюбивые мистификаторы. Сколько художников признаётся в том, что они не совсем авторы своих работ, что их рукою водит Нечто, но при этом произведения свои аккуратно подписывают. Кстати, одна из версий того, кто писал под псевдонимом Шекспир, это пара платонических супругов, Феникс и Голубка, граф Рэтленд и Елизавета Сидни. Красивый вариант, в моем вкусе, но это все равно фигня. Представь себе, эта страница отдалась мне без проволочек. Почему же мою краеугольную историю приходится излагать с такими непомерными усилиями? Иногда строчку в ночь только и могу вырубить, как каменотёс. Может, я делаю что-то неугодное природе? А, не мое это дело. Мое дело дорассказать.

— 9 —

В преддверии ночи

Итак, текла между мной и ею светлая пауза. Тут очень к месту начались новации на наших с Нею службах. Она в то время преподавала в педе английский язык, а я историю русского литературного языка в универе. Нашим вузам предложили «подружиться» с помощью совместных научных работ. Эту затею хаяли все, кроме нас. А мы с Нею быстренько подрядились писать в университетский сборник большую статью под названием «Байронизмы в пушкинских произведениях». И теперь проводили вместе два полных дня в неделю. Работали складно, много смеялись и понимали друг друга с пол усмешки. Однажды, прощаясь, она прижалась ко мне так храбро, что весь мой организм обрушился, как падающий лифт. Говорю: «Байронизмы — страшная разрушительная сила».

— Дура я была. Прости.

— В чем виновата?

— Труслива. Урагана боялась.

— А был ураган?

— Ещё какой.

— Я больше не буду.

— Жаль, что не будешь.

Я не стал раздумывать над этим её пассажем и сортировать его в радостный “цех”. Уж какие могут быть надежды после семи лет карцера. А Она стала подозрительно кроткая, обуреваемая приступами тихой нежности. Я ей читаю «с выражением» куски из нашей работы, а она на колени мне бутон головы своей сложит и благоухает без ограничений. Или забросает кудрями мне плечо и дышит, как ночной зефир, в мою окостеневшую шею. Батюшки-светы, как же мне быть? Пытки от неё и то легче сносить было. Ведь я же изучил эту Тварь Божию. Если пару движений ей навстречу сделать, она челюсти сомкнёт, перекусит и выплюнет. И пояснит: мол, не потому что плотоядна, а от испуга. Я боюсь Ее больше смерти. Боюсь истязаний нелюбовью. Мне невыносимо быть Ей немилым. Я даже одно время терзался мечтой переселиться в другую оболочку, которая Её сможет заворожить. Зная,что моя уже точно не может. За это я ненавидел своё обличье, и в троллейбусах приискивал для себя подходящую человечью скорлупу, которая, по-моему мнению, могла бы Её очаровать. Я мысленно впихивал себя в чужую шкуру и воображал, как приду к ней новым, и она этому новому откликнется. Да, хватит уже писать “ее” с большой буквы, что за дешевый романтизм. Могучим и вечным великаном представлялось мне моё чувство. Но в плену у малютки — нелюбви великан тоже становится лилипутом.Ты знаешь, что Нобель в присутствии своей любимой не смог решить математическую задачу, предложенную соперником, и тогда дамочка выбрала в мужья сочинителя задачки? Бог мой, при чем тут Нобель. Я совсем помешался на горестях великих людей. Но без них бы я не продержался. Пожалуй, моя Она хотела полюбить меня. Но не сумела, бедная. За годы ровного тепла между нами поверила, что в ней проснулось чувство, вот и закуролесила. Так я уговаривал себя не отвечать на её ласку. Теперь думаю, что плохо понимал природу её внезапной нежности. Ей просто было любопытно, насколько я остужен, да ещё самолюбие язвило, что потерян в моём лице безразмерный обожатель. Ну, неважно. Важно, что я не вынес. Пришла она как-то ко мне работать, обняла, и мы с нею вместе стали пуговицы на её шубке растёгивать, пальцами путаясь, а потом пуговицы на платье растёгивать, пальцами путаясь. А после мы сидели, уткнувшись друг в друга лбами, и я шептал ей, как школил себя все эти годы, чтоб её не отвратило чудище моей любви. Идиот. С этого мгновения она моему спокойствию уже никогда не поверит. Но я ведь и не предполагал, что мне снова придётся ломать комедию. Все устройства моего организма ликовали, что я могу быть искренен, как умственно отсталый. Она спровоцировала наш роман, не понимая своего бессилия перед собственным милым равнодушием ко мне. А я незоркий, недоученный любовью человек, не смог отказаться от этого «добра». Зато его не приняла окружающая среда. То, что я сейчас расскажу, не столь поразительно, сколь уморительно, и могло бы стать сюжетом какой-нибудь дурацкой кинокомедии. Два уже не слишком юных человека, являвших собой симпатичные образцы русских интеллигентов были превращены (кем, чем?) в пару ковёрных клоунов. Полгода длилась наша связь, и не было в ней ни одного дня, свободного от нелепостей. Если мы встречались у неё дома, то в клозете прорывало трубу или у соседей начиналась пьяная драка. Если мы должны были ехать вместе в командировку на конференцию, рукопись нашего доклада падала в грязную лужу, хрюкнув, как хавронья. Если мы ехали в лес, на нас обрушивался дождь со снегом, и мы бежали, упадая в грязное месиво. Однажды, на самом девятом валу любви, мне в спину с воплем «полундра» вцепился мой кротчайший кот. При моих высоких эстетических запросах участие в дешёвом комическом сериале, прошу заметить, не желательно. Люби Она меня, мы бы легко отщелкивали несуразицы, вспоминали бы их как общую тайнопись. Но Ёе тошнило от всего этого. И стыд когтил меня. Невероятно больно, абсолютно безнадёжно и глупо, глупо. Однако у меня всё равно никогда бы не достало сил самому прекратить эту бесовщину — чувство-то моё не прошло. И обойти его было нельзя. Оно — необходимо. Шуты же, как известно, крепче любят. Однако она не сдюжила. После того, как на одном из наших свиданий с непристойным звуком лопнул и рассыпался её янтарный браслет, она сказала, что мы больше встречаться не должны, потому что против наших отношений выступает весь живой и неживой мир. Значит, единственная судьба наша — достойно жить в своих славных семьях. Я в ответ понёс необходимую по законам шаржа чепуху, благодарил её за минуты счастья (которых не было, и мы оба об этом знали), косноязычно умолял одуматься и под конец попросил всё же заходить в гости, потому что мне непременно захочется угостить тарелкой борща бывшую родную любовницу. Изгадив всё как можно окончательнее, я впал в безмятежное обморочное состояние. Оно в минуты невыносимого горя посещает некоторых людей. Это особый вид незаметной для окружающих летаргии. Оболочка твоя функционирует на аварийном автостопе, а дух отшибается на всё время болевого шока.

Пожалуй, надо перевести дух с помощью Камиллы Клодель. Когда она бросила Родена из-за того, что он никак не мог выбрать между старой любовью и новой (ею), она была так тверда, что больше никогда не приняла от великого скульптора никакой помощи, хотя и страшно нуждалась. И добормотала свои дни в сумасшедшем доме.

 — 10 —

В час меж волком и собакой

Перечитал «Даму с собачкой». Она у меня вместо валерьянки. На случай, если у вас уже не выпускают валерьянку, объясню: это капли от избытка чувств. Но Чехов-то у вас есть в обиходе? У него в этом совершеннейшем из рассказов есть маленькая, но драгоценная деталь. Роман дамы с господином развивается по самым банальным законам курортной связи, нет и намёка на будущую любовь. И только одну золотую крупинку подбрасывает автор: каждая прогулка любовников удаётся и впечатления от неё «неизменно всякий раз прекрасны и величавы». Вот из этой крупинки и вырастает потом весь образ их подлинного чувства. Я же получил за время нашей с нею связи столько разгневанных весточек от природы, что другой бы на моём месте давно крикнул: «Я понял тебя. Не бей меня». Но не я. Она поняла, поскольку не была обожжена. И решила, что дальше мы не должны даже просто общаться. Иначе может приключиться серьёзная беда. Окружающим было сообщено, что мы в жестокой ссоре. И я стал жить без неё. Смешно мне писать эти слова. На самом деле я не жил без неё ни единой секунды все тридцать пять лет от рождества руки на ножке бокала. “Друг Аркадий, не говори красиво”. Чувствую себя этаким седовласым неумным романтиком, хотя, мне кажется, я неглупый и скептический человек. Во всяком случае, таким меня воспринимают окружающие. Можно было бы подумать, что это декор, стойкий грим, если бы я не был преподавателем. Учителю никогда не удаётся обмануть своих учеников насчёт свойств его личности. Он гол перед аудиторией. Так вот, мои ученики тоже считают меня умным и язвительным господином. Но скептицизм, как оказалось, и даже цинизм, вполне может сочетаться с долгоиграющими чувствами необъяснимого происхождения. Не в силах понять природы моего нездоровья, ибо я давно уже воспринимаю мою так называемую любовь как род неизлечимого недуга, я однажды сам для себя выдвинул гипотезу вирусного происхождения страстей. Представь, что существует не выявленный вирус чувств. Вирусоносители — все люди. Но в обычной душевной среде вирус дремлет. Нужно стечение обстоятельств, чтобы он проснулся. Особая революционная ситуация в организме и вне его. Но главное условие для возникновения именно неоперабельной любовной хвори — некий артистизм натуры, художественная её предрасположенность, способность к мышлению в образах. В моём архиве хранятся десятки историй долгих безответных чувств, где все любовные страстотерпцы непременно страдают к тому же разной степенью творческого задора. Но в первый раз я догадался об этом, когда в поезде познакомился с пожилым скульптором, сложившим странную поэму за бутылкой коньяка “Белый аист”.

Он лет тридцати влюбился в одну грустную артистку. Оставил семейство, чтобы с головой уйти в любовный намаз. А Дива с треугольным подбородком (так он её назвал, но я даже не улыбнулся на выспренность) возьми и сбеги от его воздыханий в другой город. Он её искал, как слепой вожатого в непролазной чаще. И нашёл. А она снова дёру дала. А он через пару лет снова её настиг. Тогда она сделала ему признание. Мужчины ей нехороши. «О Лесбос, Лесбос, Лесбос…» Но было поздно: душа его проросла ею безнадежно. И остался он жить в тихом невдалеке от грустной Дивы. Она играла в театре, он выращивал свои скульптуры, и часто они в печальном уютном молчании коротали свободные от спектаклей вечера. Потом она исчезла опять. И вот он со мною в поезде едет туда, где, возможно, она обитает теперь. “Необратимое и неразделенное чувство — это плод напряженного труда”, — сказал он. И уточнил : ”Труда художественного ”. Может, в моем случае, все это козни русской литературы?

— 11 —

Ночной дозор

Вчера я встретил Её на улице около магазина «Тюль» с ангельским крылом в витрине. Привычно задохнулся, споткнулся, открыл рот в свои-то шестьдесят, как умирающий цыплёнок, а Она и чёлкой не качнула. Уже далеко не новой чёлкой, бессчётно перелицованной у парикмахера. Чем же я её пожизненно обидел? Тем, что время от времени испускал какой-нибудь вопль в виде взгляда или слова, заставлявшего её вздрогнуть от тоски, что погубила она своим нечувствием хорошего человека? Не знаю. Кажется, она даже милостыни мне бы не подала. И светлого родства, пожалуй, никакого между нами не было. Помстилось мне оно в любовном бреду. Нуте-с, заворачиваем обратно. Итак, она меня бросила, и я разбился. Прежде мне удавалось искусно маскироваться под нормального человека. Чтобы никто не мог помешать прихотливому течению моего чувства, я придумал систему занудную, порой отвратительную, но работавшую идеально: исполнял до мельчайших деталей всё, что от меня требовали близкие или начальство. Я сделался конформистом-виртуозом, и ко мне, представь, ни у кого не было претензий. Зато душа моя работала только для Неё. Но весь этот механизм нейтрализации окружающей среды сломался, как только Она отказалась от меня. Я ушёл с работы. Поскольку первое же столкновение с Нею на факультете явило решительную невозможность никаких столкновений. Она прошла мимо меня с нашим общим коллегой, сверкая для него глазами и зубами, как юный рыцарь доспехами на первом турнире. И я остолбенел. То есть меня просто-напросто на несколько мгновений парализовало. Не мог двинуться с места, не мог поднять руку, не мог заговорить. Студенты меня о чём-то спрашивают, а я попусту разеваю рот, как герой неозвученного фильма. Кто-то уже скорую собрался вызывать, да тут я вернулся. Ты полагаешь, мне жалко себя? Ничуть. Просто продолжаю писать историю болезни. Это прежде собственные печали казались мне существенными. Я терплю любую боль, потому что приучен к ней и потому что не считаю собственную персону достойной покоя. А ещё у меня есть собственноручная терапия: когда меня слишком сильно жалит Она, неважно, наяву или в воображении, я пытаюсь представить, какие немыслимые истязания выпали на долю Бабеля, Мандельштама или Мейерхольда в сталинской преисподней. И с презрением отворачиваюсь от своих ран. С изобретением этого самолечения я тяжело выдохнул новое откровение: самые страшные беды общества находятся в прямой связи с неразделённой любовью. Поясню позже. Грандиозные, невыразимые усилия уходили у меня теперь на то, чтобы не разрушить собственный дом, не превратить его в ад. Я сказал жене и детям, что пишу некую Работу, и стал анахоретом, то есть выходил из своей комнаты только когда дом был пуст. Дни я проводил, сочиняя письма. Я истекал словами, как гемофилик кровью. Наверное, без этих письменных кровопусканий я бы просто лопнул. Наименее трагические послания отправлял Ей. Ну зачем я Её мучил, скажи? Надеялся, что накопив ряд бесчисленных доказательств моей беспримерной нужды в Ней, Она смилостивится и вернёт хотя бы прежний смирный союз двух семейств? Но Она не ответила ни разу. Шесть лет я писал Ей, всё не мог перерезать воображаемую пуповину. А на седьмом году перестал, потому что отпала необходимость: я вырастил Её в себе. Думая о человеке беспрестанно, ты незаметно выращиваешь у себя в душе его замену. Этот “страз” начинает жить в тебе независимо от подлинника, становится составной частью твоего я. И вот Она живёт себе и даже не подозревает, что во мне бессрочно прописан Её двойник.

— 12 —

От заката до восхода

Снова разворачиваюсь в те первые дни без Неё. Дни,которые коротал, как шаман-графоман. А ночи, любимые мною прежде шёлковые ночи, стали пыткой. Мне снились подробные, густо раскрашенные сюжеты, столь правдоподобные, что я часто путался, какие события я пережил наяву, а какие в глубокой дрёме. Бывали со мной разные несуразности, когда я пытался продолжить в реальности разговор с человеком, приснившимся мне накануне. Эта особенность внезапно стала для меня палаческой. Еженощно во снах моя возлюбленная изощрялась в различных издевательствах надо мной. К примеру, приводила меня в какой-то чужой дом, якобы отпраздновать наше примирение, и в мерзкой, захламленной, безлюдной комнате привязывала меня к стулу,презрительно шлёпала рукой по губам и уходила. Или тихонько в ухо говорила, глубоко и счастливо волнуя, что не может без меня жить, а потом брезгливо косоротилась и исчезала. Каждый раз я просыпался в слезах. Считая себя человеком сильным, стыдился этих неуставных истерик и решил перекроить своё существо заново. Для начала решил выяснить, что же мне, собственно, от Неё нужно. И легко вдруг понял, что — не дружба,не связь, не брак, не жалость, не нежность, не восхищение. Только дар, равный моему. Ибо все виды эразцев — несчастье, дыба. Но она НЕ МОЖЕТ. Тогда я думал, что вообще не может, но был неправ. Потом она захворала, несчастная женщина, по какому-то мальчишке, на которого наводила необъяснимую тоску, ушла от мужа, нахлебалась одиночества. Я терзался Её страданиями, старался утишить их, подтасовывал Ей тайно разные скромные сюрпризы, но она моё тепло не принимала ни в каком виде. Меня язвила мысль, что она с такой лёгкостью отказалась даже от чернового общения со мною. Неужели я такая пустая скорлупка, что потеряв меня, она вовсе не печалится утратой? И тут меня осенила идея. Для её подтверждения я пошёл в народ с самодеятельным исследованием. Знакомился с разными людьми на улицах, в кафе, в троллейбусах и трамваях, заводил с ними душевные разговоры и где-нибудь к месту вкалывал вопрос: «С кем вы предпочтёте проводить время — с человеком сильно и безответно в вас влюблёным, или с тем, кто вам симпатичный никто? » Все — без исключения — выбрали второе. Так я понял, что на нас, несчастно любящих, лежит невытравимая печать. Авелева печать (в отличие от Каиновой). Потому что наши возлюбленные не безразличны к нам, нет. Они чувствуют нас вампирами, алчно хлебающими их вину перед нами. И они бы желали, чтобы мы исчезли. Совсем. Таким образом, они наши потенциальные убийцы. Наши Каины.Неважно, хороши мы или плохи. Мы можем быть даже распрекрасны или гениальны. Тем неотвратимее для них.Безграничная власть над нами в союзе с безграничным ужасом перед нами заставляют их изобретать пытки для нас.И вот тебе мой вывод: мы, неразделённо любящие — главные провокаторы зла в мире. Мы невольно толкаем людей на злодейства. По этой же причине, к примеру, расцвела на земле такая смертная отрава, как антисемитизм. Евреи, расселившись по разным странам, обладая энергичным творческим началом, неуёмно влюбились в свои новые родины, разумеется, безответной любовью, ибо были несуразными чужаками. Их нелепая, несчастливая любовь вызывала и вызывает протест у неспособных ответить на нее.Скажу ещё определённее. Гитлеровские и сталинские смертоносные тигли отсюда же. Народ обожал своих дьвольских тиранов, но тираны не могут ответить на чувство. И по бессилию уничтожают любящих. Обнаживши эти рёбра мировых печалей, я стал размышлять о том, где их первородство. Неожиданно подвернулась мне в то время переписка Цветаевой и Пастернака. Борис Леонидович, глубоко любивший и понимавший Цветаеву-поэта, безмерно восхищавшийся ею как личностью, поняв, что она возжелала его, удрал с поля их отношений. Она мощно недоумевала, негодовала, посылала ему строчки, исходившие кровавой росой. А он торопливо рухнул в роман с блондинкой. «Как живётся Вам с стотысячной, Вам, познавшему Лилит?», — писала Цветаева

Лилит… В Библию не вошёл рассказ о Лилит. Он портил общую картину. Его выселили в мидраши, — в различные дополнения к Торе. По опальной легенде Бог сотворил сначала не одного Адама, а ещё и Лилит, женщину, равную мужчине. Это тебе не последующий рёберный палиатив. Но Лилит (в переводе на русский «Ночная») оказалась не в меру своевольна и горда, не захотела быть половиной задуманного Творцом целого. Создатель нашёл своё первое женское детище слишком беспокойным и депортировал его в ад. Таким образом, я обнаружил чудовищную ошибку в своём откровении об Адаме и Еве. Адам не мог любить Еву. Потому что любил Лилит. Она не ответила ему взаимностью, даже не имея выбора. Творец создал Еву Адаму в утешение, но для ушибленного безответностью утешений нет. Девятьсот с гаком лет первый человек рожал детей и обживал землю, но душа его пронзительно выла все эти годы. Ты не думай, что я сбрендил. «Все теории стоят одна другой», — сказал основной вероучитель нашего поколения М. А. Булгаков. Моя теория ничем не хуже других. Итак, человеческая история началась с неразделённой любви — вот почему она сочится кровью и пытками. Я всегда чувствовал, что моё личное сердечное горе имеет прямое отношение ко всем бедам мироздания. Значит, для того чтобы человечество потекло по более достойному руслу, надо в первую очередь нейтрализовать безответно любящих. Вот об этом я и прошу позаботиться тебя. Доведи мои умозаключения до людей. Полагаю, что человечество теперь настолько великодушно и состоятельно, что сможет принять мой проект и выделить под него обширный, небедный жизнью остров. Такой роскошный лепрозорий для несчастливо и догробно полюбивших. Кто туда поедет? Поверь мне, загнанные поедут, и будут там печальные книжки писать да больные спектакли ставить для себе подобных. Только не надо, чтобы эти произведения доходили до остального мира. А то вот Шопенгауэр, пережив долгую и очень несчастную любовь, проклял женщин и одарил человечество такой философией, что избави господь. Тогда остальные люди, избавленные от несчастливо полюбивших, заживут без страдальцев на своей большой земле, возможно, преобразятся: эволюция станет к ним более благосклонной и через пару тысяч лет избавит их от агрессии.

— 13 —

В навечерие

Господи, как корежит меня, как тяжко пытает мысль, что я так и не избуду, так и не затушу ни пяди этого пожара, перед тем, как рухну в темень. Сумерки слетелись. У меня есть полчаса, чтобы сказать тебе ещё кой-что. Я третьего дня отправил Ей письмо, в котором прошу прийти ко мне сегодня в час «меж волком и собакой» для последней беседы. Дело в том, что я уже несколько месяцев готовлюсь к уходу. Нет-нет, не к самостоятельному, я не способен на это. Просто знаю, что мне пора, что это скоро произойдёт. Помнишь, я утверждал, что “явился для завязи новой любви”? Наврал, с кем не бывает. Еще обещал выяснить, “меняет ли такое чувство, всепоглощающее, светоносное, меняет ли такая любовь в мире что-то, кроме самих любящих”. С самого начала мог сказать, что не меняет. Но интриговал, чтобы ты прочитал мою несуразную исповедь. Вот Она придет, а мне даже нечего сказать Ей. Пусть только ее пальцы, как бабочка, вспорхнут на ножку бокала… Не может же Она не прийти. В последний-то раз. Какой же я кретин! Да почему же не может? Именно может. Если жизнь не причина для встречи, то почему причина смерть?

Я знал одну женщину, зеленоглазую кудесницу и целительницу душ. Однажды она необратимо полюбила человека с неуверенным сердцем. И все источники своего света направила на него. Он в колыбели из её снов и тёплых дум раздышался, что-то даже засозидал, а потом оформился в своих пристрастиях. К совсем другой женщине. И решил уехать с той в сияющие края. Когда он сообщил об этом любившей его волховице, она не снесла. Врачи назвали это «кровоизлиянием в мозг, несовместимым с жизнью». Но она ещё пришла в себя, только память возвращалась к ней плохо. Ей задавали вопросы, помнит ли она то или другое. Она молчала, а потом со смущённой улыбкою сказала: «Но его-то помню». И ещё сказала, что будет ждать, когда он приедет навестить её. Подождала девять дней, не дождалась и умерла. Если уж она не заслужила последней встречи, то почему заслужил я? Какая разница. Не могу же я перестать ждать. Вот и теперь мне чудится звонок…

(здесь рукопись обрывается)

Письмо 1

Уважаемая Анна Сергеевна! Пишет вам Митя, сын Петра Дмитриевича. После внезапной смерти отца я несколько лет не мог найти в себе силы, чтобы разобрать его архив. Недавно решился. Среди прочего обнаружил небольшую повесть “Ночник”, как мне показалось, автобиографического характера. По ряду деталей, которые мне помнятся из детства-юности, в главной героине я узнал вас. Не ошибся ли я? Посылаю вам повесть. Мне бы хотелось ее напечатать в память о папе. Но я бы не желал задеть ничьи чувства. Буду вам благодарен, если вы сочтете возможным встретиться со мной после знакомства с рукописью.

Письмо 2

Здравствуйте, Митя! История с повестью очень странная. Мы с вашим папой были хорошо знакомы, но ничего похожего вместе не пережили. Меж тем, кое-какие детали действительно касаются моей семьи, вернее — моей сестры Лены. Некоторые события повести известны мне с ее слов, но с точностью до наоборот: это Леночка испытывала большое чувство к Петру Дмитриевичу, а он нередко вел себя с нею довольно жестоко. Если вы хотите напечатать повесть, бог вам в помощь, задевать ею уже некого: Леночка ушла из жизни где-то через год после вашего папы. Я только не понимаю, зачем он так все перевернул? Может быть, хотел искупить вину перед ней, прожив через свой “Ночник” все, что прожила она? Но виноват ли человек в том, что он таков, или в том, что он не сумел ответить на чье-то чувство? 

Митя, встречаться не будем.