Появилась у меня такая манера: ночью, перед тем, как долго не могу заснуть, даже со снотворным, и утром, соответственно, поздно просыпаюсь, лежу (а куда торопиться?!) и вспоминаю прошлое. С утра я одна, все разбежались по работам-занятиям, допоздна, никто меня не контролирует… Такое я придумала себе занятие: гуляю по своей памяти. И мне самой интересно. Выковыриваю из каких-то дальних уголков совсем забытое… и, что удивительно, время ускоряется: стоит что-то извлечь, скажем из раннего, раннего детства, мысленно улыбнуться, откомментировать, взглянуть на часы… Боже! Два часа пролетели мгновенно. Я все сетую, что у меня много свободного времени. Иной раз час длится вечность. А тут… Да, я заметила, что когда появляется желание записать свой «мамин рассказик», у меня уходит на это часа три-четыре. Тогда и день состоялся.
Пишу о том, что хорошо помню, что знаю, без вымысла, как казах: едет по степи и поет о том, что видит. Компьютер не освоила, пишу от руки. Печатает Маша, моя младшая дочь. Редактирует Ира – старшая.
Ну вот. Лежу. Дай-ка подумаю, что могу вспомнить из самого-самого раннего…
Маленькое тельце держат на руках, закутывают в тряпки, чем-то намазанные… Спрашиваю у мамы, что это я помню, — это были горчичники от воспаления легких.
Ужас! По лестнице скачет курица без головы, за ней соседка. Эта же соседка щиплет меня за щечки. Говорит: «заразочка» – я ее очень боялась.
С девочкой на лестничной площадке мирилась-ссорилась. Когда ссорились, плевались, то она на меня, то я на нее, и надували щеки…
Лежу под грудой рухнувших на меня досок. После «хморала-хморала» (хромала) – так я говорила.
Детский садик. По левую руку – мальчик Люсик. Он мне нравился. Так я запомнила левую-правую руку. Во дворе садика бегали с девочкой кокетничали, выворачивая ноги пятками врозь, носками внутрь. Очень неудобно, но нам казалось, что это красиво.
Когда с братом Гришей (он на 4,5 года старше), вырастали из своих весьма скромных одежек, мама их стирала, гладила, и мы шли к тем, кто беднее нас, отдавали той семье, где было много детей. Самая маленькая еще только ползала по полу, забавлялась своими собственными какашками, вся измазюкалась ими. Помню, это взывало у меня отвращение, рвоту, я отказалась к ним ходить.
…Больница. Скарлатина, дизентерия (какой-то уличный пирожок съела!).
Гастроли с Белорусским театром, где мама работала. Папа-студент за чертежной доской. Его близкие друзья – Шакура, Мазо (запомнила!).
Школа номер 1 – белорусская. Музыкальная школа. Хор, хор, хор, хор! Я бегала в 4 Хора. Так любила петь. В обе школы, на радио, во Дворец Пионеров.
Помню смерть М.Горького – я горько плакала. Очень было жалко того, кто написал любимое «Над седой равниной моря…»
Мучительное ожидание, ночное бдение: вот-вот арестуют папу…
Впервые мама показала мне прежде далеко запрятанные фотографии, чтобы я о них знала, но никому об этом не рассказывала и ни в каких анкетах не писала, что у меня есть родственники за границей. Не дай бог! Арестуют. Фотографии помню, как будто они у меня перед глазами. Я увидела дедушку Калмана Равницкого, маминого папу. Он был в черной ермолке, с белым «полотенцем» (я так думала, сейчас знаю, что это талит) на плечах. Кантор в синагоге. В 1924 году уехал в Америку в поисках счастья. За ним уехала бабушка Ида Хветковицкая с младшим сыном. Вот они на фотографии. Бабушка в кресле, достойная, темноволосая, в длинном черном платье. Рядом голубоглазый, светловолосый – в деда — кудрявый, очень красивый 20-летний Шмерль, по-русски Сеня. Это по маминой линии.
Со стороны папы одна фотография. На ней его родная замужняя сестра и пятеро её почти взрослых детей. Хорошо одеты. Папа сказал, что они владеют в Нью-Йорке магазином готового платья. Это когда было?! Да и фамилия у них не как у папы – Ошерович, сестра- на фамилии мужа. Такое родство, пока жил наш «отец и учитель» товарищ Сталин, было нельзя обнародовать, чтобы избежать ареста.
Во время войны все родственники из Бреста ( мамины) и из Лодзи (папины) были, как и все евреи, уничтожены.
Хорошо помню баню. Ни у кого из соседей и знакомых не было ни душа, ни тем более ванн. Время было такое. Коммуналки. Отдельная квартира с удобствами даже не существовала в моем воображении, пока не научилась читать, познавать мир. Чтение стало необходимостью.
Баня! О ней стоит рассказать. Раз в неделю, в субботу, всей семьей, «мальчики» – отдельно, «девочки» – отдельно. Мужское и женское отделения, в кассе – билетики, в буфете – мыло, мочалки и, главное, газировка. После бани.
В предбаннике большие высокие скамьи, по бокам перегородки, на верхней части крючки, куда вешали сумки, одежду, внизу обувь. Вещи часто воровали: все на виду, бери – не хочу! Нам терять было нечего. Раздевались догола. Заходишь в помывочное отделение, там тепло, длинные, широкие, мраморные скамьи, множество кранов с горячей и холодной водой – хоть залейся! И знаменитые шайки! Народу – уйма! Как сейчас представляю себе это фантастическое зрелище: подростки, девочки с чуть определившимися формами. Прекрасные девичьи фигуры. Молодые женщины – худые, толстые, красивые,безобразные… Старухи, изможденные, с висящими до живота пустыми мешочками грудей… Всякие. А банщик – мужик какой-нибудь убогий: ему не до баб, и им не до него. Матери иногда приводили с собой маленьких мальчиков. Однажды мамаша привела мальчика лет 5-6. Таких больших не пускали в женское отделение. Видимо уговорила: не на кого оставить, некому его помыть. Они вошли в зал. Мама прошла вперед, а мальчик стоял, открыв рот, а внизу между ног у него торчал указательный палец. Так мне тогда показалось. Видела не раз у мальчиков, висящие как тряпочки отростки: у них так, а у нас – так. А тут совсем не так. Женщины хохотали, а он как оглох…
Баня – это удовольствие. Есть до сих пор любители. Сейчас модна сауна, а русскую баню еще поискать надо. Номерок, когда раздевались, вешали на ушко шайки. Намывшись, идем на свое место. А иные еще парятся. В основном, старики. Дверь распахнут, а оттуда – обжигающий пар! Страшно. В предбаннике надевалось все самое-самое чистое. С ног до головы. Рубашечка полотняная, или из «мадеполама», это такая тонкая х.б. ткань, выкроена, как маечка. Лифчик на плечиках и на пуговках, к нему пристегиваются резиновые подвязки, которые держат простые, в резиночку, чулочки, они короткие, чуть выше колена, потом голубые рейтузы до чулок , потому они почти всегда видны из-под фланелевого, или как еще говорили, бумазейного платьица в какой-нибудь цветочек. У белья был свой особый запах. Особенно ощутимый, когда надевали свежее на чистое тело. Платочек на голову. Выходим, обязательно – это ритуал – пьем газированную водичку или квас. Как хорошо! Поход в баню – событие, обновление.
Начало войны 1941 г. В эвакуацию нас завезли в деревню Вяжля. Это была одна длинная улица, половина кацапы, половина хохлы – так они сами себя называли. На всю деревню была одна банька, деревянная. Стояла на пригорке у речки, общая: мужчины и женщины вместе. Я стеснялась, но уговорили: мыться-то надо. Топилась по-черному. В середине костер, вокруг огромные камни, на них выплескивают воду, камни шипят, от них обжигающий пар! Даже горло обжигало! Я там больше минуты не выдерживала – выбегала отдышаться, потом опять… чуть-чуть обвыкла. А местные смеялись надо мной. Им привычно. Из бани они прыгали в речку. Я плавать не умела. А зимой – рассказывали – выбегали на снег. Мы с Гореликом, не имея квартиры, в молодости успели походить в баню. Я и Ирочку маленькую брала. Надувала резиновую ванночку. Я мылась, она плескалась.
Раз уж я разговорилась о бане, вспомнить, что в успешные годы жизни нашей семьи в Саратове на даче была выстроена сауна. По всем правилам, из липы. Два тэна, в парильне полки, в углу печь, большие камни, на которые плескали ароматную водичку. Камни шипели, парились голыми, снимая золотые украшения, надевали белые войлочные шапочки и сидели, пока из всех пор не начинало капать . Тут же холодный душ и – отдыхать: чай с мятой, с вареньем, медом. Пиво. Часто приглашали гостей, друзей. Это был, как говорят, кайф! Теперь у нас ее нет…
О родственниках. Полагаю, что в Америке у меня должно быть много-много двоюродных, троюродных и далее… Целый клан. Я никогда их не разыскивала. Может быть, когда-нибудь, судьба сведет кого-либо из них с кем-нибудь из моих детей, внуков, правнуков.
Мальчик
Мальчик как мальчик. Он жил с мамой и папой, то есть у него была полная семья. Многие мальчики, с которыми он дружил, были из неполных семей. Зато их папы были разные герои: полярные летчики, капитаны кораблей, -погибшие на службе Родине. А папа мальчика был сначала студентом, потом инженером, вечно сидел над какими-то чертежами и расчетами. У папы была логарифмическая линейка и очень остро и красиво отточенные карандаши, прямо-таки ювелирная работа, иногда папа давал мальчику порисовать – у мальчика были способности. Гриша – пусть у него будет имя – ходил в школу, как все. А еще к него была младшая сестренка, но он был к ней безразличен, иногда только ревновал, что ее больше любят родители. А когда стал постарше, ему даже выгодна была сестра,- он съест полбанки варенья, разобьет что-нибудь и говорит сестрёнке: Не бойся, я скажу, что это я, меня простят, а тебя накажут! Вот. И так много раз. Зато он ее защищал. Свободное время дети их дома проводили во дворе, играли в лапту, в квачики, это такие догонялки, тебя догнали, дотронулись – теперь ты «квачик». В прятки играли: «раз, два, три, четыре, пять – я иду искать!» Везде бегать приходилось, а у сестренки вечно подворачивались ноги. Она плакала: — Ой, обе нОги, обе нОги! Брат вскидывал ее на спину и нес на третий этаж, домой. Так они росли.
Мама работала в театре, у них были гастроли, долгие, по полгода. Мама забирала с собой девочку, а сын оставался с не приспособленным к бытовой жизни папой. Они иногда ходили в столовую, рядом с домом, а чаще ели свежий черный хлеб, то с мороженым, то с арбузом, было очень вкусно. Папа работает. Мальчик бегает, и -добегался. Сдружился с плохой компанией. Во дворе жили два взрослых брата, Мотя и Вуля, они занимались боксом и воровством. С ними Гриша дружил, бегал по их поручениям, хулиганил, его стали бояться, пропадал, не ночевал дома, спал в нишах, были такие на лестнице дома.
Мама приехала, и тут все выяснилось: в школу он почти не ходил, в пятом классе его оставили на второй год. Второгодник – это была плохая характеристика, плюс к тому, он украл из маминой сумки три рубля! Это были деньги. Пирожное стоило 85 копеек. Накопилось за ним много. Пап положил его на стол, снял свой ремень… Досталось ему. Он молчал, терпел. А девочка бегала вокруг плакала и кричала: — Папочка, не бей его! Папочка, не бей его! – она мальчика очень жалела. А папа с ним с тех пор не разговаривал. До особого случая. Не знаю, что послужило тому, но перемена наступила, скорей всего, помогли книги. Мальчик стал читать, и не просто, а запоем. Сидел дома и читал, читал, ходил в библиотеку, менял книги и читал, читал, в основном, приключенческую литературу – всего Фенимора Купера, Кервуда, Уэллса, Джека Лондона, фантастику Беляева, потом перешел на романы. Ещё стал собирать марки. Изменился. Учеба пошла. Завелась ещё одна страсть: спорт. Попробовал бокс – не по душе. Занялся борьбой, заинтересовался, ему даже партнер случайно пробил зубами подбородок, швы накладывали. Стал плавать, прыгал с вышки. Была фотография, запечатлевшая три момента прыжка, как он летел в воду ласточкой, красиво. Однажды, он стоял на самом краю вышки и то ли оступился, то ли кто-то толкнул, но он просто упал спиной на воду. Это был очень сильный и болезненный удар. Он эту боль пережил сам, никому не сказал.
И вот тут наступил тот особый случай. Вечером за столом сидела вся семья. Он встал пошел… — Куда? – В уборную. — Через несколько секунд что-то упало с сильным глухим стуком. Все выскочили из своих квартир (уборная была на три семьи) Что случилось?!
Мальчик лежал на полу без сознания. Папа подхватил его на руки, понес домой, положил на кровать. С чего бы это?! Смерили температуру – высокая. Простуды нет. Врачи в недоумении. А он лежит и встать не может. Через несколько дней пригласили какого-то именитого врача.
Он отвел родителей в сторону, что-то им сказал и по тому, как они сникли и мама заплакала, было ясно, что дело плохо. Мальчик все понял: — Мне пора умирать?!
А врач сказал родителям, что у ребенка скоротечный туберкулез легких!
Дома траур. Надо спасать человека, надо хорошо питать, а он ничего не ест. Даже от любимых лакомств отказывается. Около кровати стоял большой деревянный заграничный ящик, полный мандаринов, каждый завернут в папиросную бумагу. Так он раньше их любил. Не ест. Я иногда таскала по штучке.
Давно уже все и все ему простили, особенно папа, ведь до того, как он его побил, такого не было ни разу ни до, ни после. Ах, как папа об этом жалел! Начались занятия в школе, его навещали учителя, ученики, любимая девушка, а он умирал.
Однажды к отцу приехал близкий друг, Шацкий, большой начальник, на своей машине. Увидел, что происходит и спрашивает: — А рентген ему делали? Нет?!!! Как нет?! Это же первая необходимость! А что же врач?!…. А ну, давай! Берем его, несем в машину – и в больницу. Ах, вы недотепы!
Долго их не было. Приехали.
— Нет у него туберкулеза легких! Да еще скоротечного. Чистые у него легкие. Это у него заболевание спинной железы, которое обязательно излечивается!
Спасибо этому дяде! Вот и радость в доме. Даже больной заулыбался – умирать не надо. С этого дня он стал есть, пить, поправляться. Сам себя нарисовал, глядя в зеркало. Очень похоже.
Пролежал он три месяца, потом учился заново ходить, держась за стенки, потихоньку выздоравливал, но школу уже пропустил. Выздоровел, стал другим человеком. Опять занялся спортом, выступал в полулегком весе, если веса было больше,чем нужно, брал скакалку, прыгал, пока не сгонял лишний вес. Пошел в вечернюю школу. Устроился на работу. С первой получки купил маме туфли. Стал «Ворошиловским стрелком», сдал все нормы ГТО – готов к труду и обороне. Прошел медкомиссию перед призывом в армию: абсолютно здоров, никаких следов тяжелой болезни. Зачислен в особый род войск НКВД на военный крейсер. Гордился страшно. Он любил море, не видя его ни разу. Подал заявление в военно-морское училище им.Фрунзе в Ленинграде, был принят. Получил повестку в военкомат города Минска, где родился и жил: явиться 23-го июня 1941 года…
Война все зачеркнула и смела.
В 19 лет Гриша Ошерович стал человеком, который в списках раненых, убитых и пропавших без вести не числится. Он теперь в Яд Вашем, в списке жертв Катастрофы. Это был мой брат.
Девочка
Девочка родилась в г.Минске, в Белоруссии, в полной советской семье. От раннего детства осталась память, что болели ушки. Ещё помнила, как приятно было, когда ее купали в большом белом тазу, а папа грел около печки простынку, в которую ее после купания заворачивали. Еще запомнила, как выходила во двор с куском хлеба, тонко намазанным маслом и посыпанным сахаром. Так многие дети любили. Еще она однажды раскачалась на доске так, что все остальные доски посыпались на нее, после чего она долго хромала. Уже постарше заболела скарлатиной, лежала в больнице, ее там остригли ножницами наголо, лестницей, как овцу. В больнице есть хотелось. Хотелось сладкого. Крошечный пакетик сахара, выдаваемый с утра к чаю, слизывался моментально. Дети завидовали больному мальчику, у которого была водянка , он не ел, и у него скопилось много сахара . Он умирал, но его запасы были неприкосновенны. Уже дома, когда не было ни конфет, ни варенья, девочка cъедала ложку какао или мака с сахаром. Тоже вкусно.
Она начала рано читать. Была любопытна. В учебнике старшего брата узнала, что дети рождаются из живота и что у мужчин есть сперматозоиды, но как из них происходят дети– непонятно. Девочка была очень занята. Бегала по кружкам, пела сразу в четырех хорах, да еще училась в музыкальной школе. Ходила в чулках с подвязками и в рейтузах, выглядывающих из-под платья, голубеньких. Такое было время. Так все носили. Один раз очень удивила в столовой папу, выпив 8 стаканов сладкого чая подряд. За мальчиком, своим братом, подчитывала всю приключенческую литературу: Кервуда, Уэллса, Фенимора Купера, Джека Лондона и др. Дома своих книг не было. Только у папы на этажерке строго стояли 33 тома сочинений Ленина, красные с золотом. Красиво. Однажды прочла запретный «Декамерон». Он был растрепан и разрознен. Она брала часть, ставила в раскрытую зоологию (6 -ой класс) и читала.
Брат мечтал о море и всюду рисовал, хорошо рисовал, спасательный круг, в нем море и пароход, дарил девочкам, им это нравилось. Еще он собирал марки, хвалился, что у него редкая «Либерия». А девочка собирала фантики от конфет, самый лучший был «Багдадский вор». Фантики складывали квадратиками, садились друг против друга на пол и щелкая по фантику, сбивали противника. Как-то брат зажал девочку в угол: — А ну, снимай трусы!
— Что?!
— Снимай трусы и молчи.
Она как завизжит…. А он: — Уу-у-у-у-у – дура!!! Рыжая корова!
Убежал. А она все думала: ну ладно «рыжая» – да! Потому что рыжая….Но почему корова?!!! Зато больше не лез.
Иногда они сидели одни дома, играли в фантики, читали, все тихо. Соседка, противная толстая баба, вечно подслушивала, подглядывала в замочную скважину. Что-то подозревала: почему так тихо, что они там делают…. Свое подозрение высказала родителям. Те повезли девочку в больницу. Она помнит, что ее усадили в какое-то диковинное кресло. Родителям сказали: — Ваша девочка абсолютно цела и здорова.
Мама со знакомой тетей купили по поросеночку, а девочку с мальчиком обязали носить им корм. Они брали ведра и в соседней столовой им наливали отходы. Свиньи все ели. Мальчик стеснялся вдвоем ходить. Они шли по разным сторонам улицы. Боялся, что засмеют, мол, с девочкой ходит. Кстати, он и мамы стеснялся. Она молодая, красивая, идут куда-нибудь вместе, с магазин, или в кино, по делам, а он все время:
— Мам, мам, мама, мама!!!
А мама сердилась:
— Что ты меня все время «мамкаешь и мамкаешь», а?! Я что на маму не похожа? Подумают, ты с девушкой, а?!!!
Весной в Минске были частые грозы, ливни. Девочка любила грозу, гром, молнии. Она даже видела шаровую молнию.
У детей были свои развлечения, например: похороны. Музыка, кто плачет, кто смеется. Толпы, всем любопытно. Или вот, когда сильные ливни, то на Интернациональной улице, где все мы жили, всегда почему-то бывало наводнение, а деревянный домик напротив затопляло до потолка, было видно как плавает мебель. Приезжали пожарные и ручным насосом откачивали воду. Дети шлепали по колено в воде, помогали пожарным, бежали за похоронами. Развлекались, как могли. Шло время…
22-е Июня 1941 год. Война. Уже ранним утром первые бомбы упали в озеро , праздничное открытие которого было именно в этот день. Мы , – девочка Лиля, 14 лет, и мальчик Гриша, 19 лет, узнали, что такое война, с первого её дня.
За два-три дня город превратился в руины, горел, наступило безвластие. Я видела, как грабили магазины, выносили мешки с продуктами, вещами.
Гриша побежал в военкомат, ему сказали: — Нам не до тебя!
Он – в райком комсомола. Ему: — Спасайся сам! Он решил:останусь, буду, как смогу, защищать город.
А мы пошли в лес, в чем были, хотели переждать бомбежку, пожар. Могли ли мы подумать, что никогда не вернемся, не увидимся! У нас нет ни одной фотографии брата. Есть только куча ответов на запросы, поиски: «В списках раненых, убитых и пропавших без вести не числится»!
А тогда мы шли по трупам. Много их лежало на обочинах дороги. Это те, которые, как и мой брат, потом не будут считаться ни убитыми, ни ранеными ни пропавшими без вести. Нигде! Их нет ни в каких списках! За что им такое?!
Война принесла много горя. Кто бы знал, какое мучение болеть в дороге обычными женскими днями. Какой ад испытывать такую жажду, что приходилось пить воду из пруда, в котором арестанты мыли ноги! Как больно разжимать загноившиеся после этого губы! Как тяжело хоронить молодого отца!
А голод…Я шла с мамой мимо маслозавода. Там всегда восхитительно пахло жареными семечками. Из ворот завода выехала подвода с много раз отжатым жмыхом, мы его называли «колоб» раздобыть его – удача!
— Дяденька! Дай кусочек!
Я долго бежала за подводой, умоляла, пока он не сжалился, — кинул маленький кусочек. Вот спасибо! Это кусочек можно сосать несколько дней – его не раскусишь.
Однажды в бане у меня в глазах потемнело. Дальше – не помню. Очнулась, когда меня стали тормошить, бить по щекам, обливать водой. Пришла в себя: — что со мной? – Это обморок. От голода. А ведь я думала всегда, что обморок – это притворство: — «Ах!» – и она упала в обморок, так писали о светских дамах в романах.
Жизнь девочки со всех сторон подвергалась разным испытаниям. Вместе с мамой они хлебнули много горя. Конец наступил, когда пришла самая большая радость – победа! Конец войне. Война – личное горе, война – общее горе.
Все кончилось. Мечта девочки сбылась, она стала профессиональной певицей. Ее жизнь и дальше сложилась счастливо. Тьфу, тьфу, тьфу! Остается сказать то, что сказал бы каждый нормальный человек на земле: Только бы не было войны!
Хор
С детства я посещала четыре хора. Хор радиокомитета, школьный хор, хор Дворца пионеров и хор музыкальной школы. Любила петь, везде успевала. Наедине, сама с собой, чего я только не пела! Весь мамин репертуар «Сердце волнует жаркая кровь»… Моцарта, разные хоровые партии в опере (мама-то пела в оперном хоре), все партии солистов из разных опер. Я постоянно ошивалась за кулисами и запоминала все, что слышала. Потом сама для себя устраивала сцены: пела за баса, за тенора, за сопрано и т.д. Мне казалось, это хорошо. На вопрос, кем я хочу быть, отвечала – певицей. При этом показывала, какое у меня гладкое широкое горло. В хорах все надеялась, что дадут какое-нибудь соло, – нет! Кому-то давали, но не мне. Считалось, что те лучше. Кстати, никто из них потом не стал, как я, профессиональной певицей.
Но вот город стал готовиться к декаде Белорусского искусства в Москве. Конечно, все профессиональные коллективы: опера, драма, оркестр Эдди Рознера, всякие вундеркинды из музшколы. Хор детский выбрали тоже из музыкальной школы. А я в любой попадала. Репетировали, шили костюмы. Детям и оркестру Рознера шили из одной такни – из белой шерсти. Очень красиво, с белорусским орнаментом. Эдди был совсем молод, красив, девочки бегали смотреть как он переодевается, примеряет костюм. Моя мама с театром тоже участвовала. Их предупредили, что они будут на приеме в Кремле. Мама сшила крепдешиновое платье с жемчугом специально для приема. Она была блондинка с голубыми глазами с коротким носом – похожа на белоруску, но никак не на еврейку. Привлекательная женщина. Где их поселили ,не знаю, а нас, детей в 3-ем доме Совнаркома. Там и кормили. Я тогда впервые увидела, как завтрак подавали на одной тарелке – ассорти, всего понемножку. Мне очень понравились шпроты, и я на них менялась с теми, кто не хотел что-то черное – это была черная икра. А я не знала, что это такое.
В общем, это был большой праздник для БССР. Заключительная сцена в Большом театре вместила в себя более тысячи участников: все театры, ансамбли, военные. Все было срежиссировано, детский хор был самый первый, а я – сопрано – в первом ряду, видела близко Сталина, пели о «детстве счастливом…» И очень приятное чувство, что где-то сзади тебя стоит родная мама, мы на одной сцене.
Многие артисты драмы, солисты оперы получили разные звания. В самых первых ходила такая Лариса Помпеевна Александровская. Запомнила. И еще многих помню. А нас, детей, наградили поездкой в санаторий «Залещики» на берегу Днестра, на той стороне уже была Румыния, вернее Бессарабия. Переплывешь дальше чем за полреки – стреляют. А я плавать не умела – боялась. Там было очень сильное течение. Мы проезжали города, которые раньше были не советскими: Барановичи, Львов и др. С нами ехал мальчик, — виолончелист, который мне очень нравился. Нам 13 лет. У меня тогда был первый приступ аппендицита, чуть не оставили там. Обошлось. Этот мальчик даже не пожалел для меня единственный фонарик. Не было света, меняли колеса, колею. Он всю ночь просидел возле меня. Не спал. Я положила ему голову на плечо, и это было восхитительное чувство. Мы оба не спали, нас трясло. Никогда в жизни, ни до ни после, такой силы чего-то чудесно-неведомого я не испытывала. Потом,в пансионе, мы изредка встречались, он меня учил танцевать танго. Это было тоже что-то непередаваемое. Такая острота чувств была впервые. Мы больше никогда не увиделись.
Вишенки
Не самое раннее воспоминание. Мне было 8 лет, когда мама взяла меня на гастроли театра оперы и балета Белоруссии. Театр уже 2 года функционировал, отрепетировал ряд опер и балетов, а играть не могли из-за отсутствия помещения. В Минске, где, кстати, я родилась, театр только строился. Зарплату артистам надо платить: надо заработать. Руководство решило выехать на полгода на гастроли в 4 наиболее населенные города, по полтора месяца в каждом: Витебск, Гомель, Могилев, Бобруйск. Первым был Витебск. Артистов селили по квартирам. В единственной гостинице жили только самые главные солисты, такие, как Александровская, белоруска, народная, известная, влиятельная. Я многих помню, потому что все возможное время проводила в театре, ибо хористы, такие, как моя мама, заняты были больше всех: утром репетиции, спевки, вечером спектакли, любые, их и как статистов использовали. Детей тоже пристраивали. Я была и негритенком, и цыганенком, и китайчонком, и солдатиком, и русалочкой, даже в балете Делиба «Копелия» танцевала соло на первом плане. Я уже пошла в первый класс. В семь лет была в нулевом. В каждом городе – новая школа. Ну и училась я через пень-колоду: хочу – иду в школу, хочу – нет! Я была начитана, подвинута, это мне помогало переходить из класса в класс и не помешало в старших классах потом быть почти отличницей. Дом, в который нас поселили, стоял в тихом уголке города. Снег не убирался – была зима – удобства на улице, все, как в деревне. Ни санок у меня, ни лыж. Брожу себе по снегу около дома. Вдруг, вижу на снегу много много вишинок. Я давай собирать, набила полные карманы: оттают – поем. А тут хозяйка вышла, звали ее Агриппина Ильинична.
— Ты что делаешь?!
— Вишенки собираю. Их много! Оттают – поем.
— Глупенькая! Выбрось их сейчас же!
— Почему?
— Их нельзя есть. Это козьи какашки!
Я ужасно удивилась: — А почему они такие?
— Так бог распорядился. Теперь будешь знать. У кого бывают лепешки, у кого – колбаски, а вот у козы – вишенки.
Я это хорошо запомнила, сама над собой посмеялась.
Но вот что интересно. На днях, уже далеко не в том детском возрасте, услышала рассказ по телевизору, (и это правда), что где-то в Южной Африке есть место, где растут кофейные деревья, там живут, только в этом месте зверьки, которые питаются только зернами кофе, больше ничем. И люди, там живущие, занимаются только тем, что подбирают за этими зверьками кофейные зерна, прошедшие через их желудок. Подбирают каждое зернышко, (как я подбирала вишенки). Ибо оно на вес золота. Кофе из этих зерен самое дорогое в мире. И позволить себе выпить чашечку такого кофе может только очень богатый человек. Говорят, очень вкусно.
Мне стало смешно. До чего люди додумываются! Из клетки живого организма создают овцу, свинью, даже человека. Вот бы придумали козу, которая питалась бы вишневыми косточками, а выдавала бы уже готовые вишенки. И мы пили бы чай с козьим вишневым вареньем. Ну, это, как говорит наша молодежь – ПРИКОЛ!
Кукла
Комната, в которой мы жили с мамой была очень большая, ее называли, как обычно в деревне, “зала”. В зале стоял рояль, на стене висела гитара с бантиком. А главное, что привлекало мое внимание – это шкафчик, за стеклянной дверцей которого сидела довольно большая, нарядно одетая, красивая кукла.
Моей игрушкой была мамина чернобурая лиса. Я ее гладила, расчесывала, примеряла, больше нечем было играть. Я подолгу стояла, смотрела на куклу, мечтала о такой и думала: зачем тете такая кукла? Хозяйка наблюдала за мной и, видимо, понимала ход моих мыслей. Однажды, она села рядом со мной и стала рассказывать: — У меня была дочка 12-ти лет. Это ее кукла. Любимая, подаренная ей на день рождения в 10 лет. У нас недалеко есть речка. На речке – мельница. Иногда она стоит, иногда работает. Дочка попросилась на речку купаться. Я разрешила. Не в первый раз. Только, как всегда, предупредила быть осторожной. Когда мельница работает – купаться нельзя, затянет. Долго она не шла домой, я пошла искать. На берегу лежало ее красное платьице, а ее нигде не было. Я долго не могла поверить, что она утонула. Потом узнала, как это произошло. Когда она поплыла, мельница стояла, когда она возвращалась, мельница заработала. Сам мельник не заметил, как она попала в водоворот и не справилась, хотя хорошо плавала. Это мое горе на всю жизнь, а кукла – память. Я ее берегу, никому не даю.
Я все поняла, мне было очень жаль девочку и ее маму, Агриппину Ильиничну. У нее еще была старшая дочь, к ней приходили друзья, пели под гитару. Я даже одну песню запомнила:
Любит – не любит – не надо
Я ведь еще молода,
А время настанет – полюбит,
Но поздно уж будет тогда. и т.д.
После спектакля приходили мамины друзья. Молодой человек по имени Павлик, садился за рояль и пел:
«Павлик, Павлик занимайся, даром время не теряй»…..
Я подозреваю, что он ухаживал за моей мамой. Иногда меня просили выступить. У меня была, как говорят, своя «коронка»: я выходила на середину комнаты, затыкала за пояс юбки нож , становилась в грустную позу, закрыв лицо руками:
Ах, зачем я создана
Для этого кинжала?
— Этот кинжал у меня,
Чтоб зарезать тебя!
Асса да асса. Асса да асса! – пела втыкая нож в воображаемую жертву – в пол. И вокруг ножа танцевала лезгинку. Успех. Однажды я приболела. Все ушли. Я одна. На улицу нельзя, холодно. Мне грустно, грустно. Вошла хозяйка, видит ,какая я неприкаянная, решительно подходит к шкафчику, вынимает куклу, дает ее мне и говорит: — Будь осторожна, не поломай. Ой, какая радость!
Она у меня была принцесса, я укладывала ее на чернобурку, как на царское ложе. Не знаю, как это случилось?!
Мне хотелось посмотреть как у нее открываются-закрываются глазки. Вдруг у нее левый глазик провалился внутрь головы. Она стала одноглазая. Не могу передать, какое отчаяние овладел мной. Что я буду делать?! Как я ей скажу?! Мое горе было так велико, я так плакала, что и по сей день считаю, что я именно тогда научилась вздыхать со всхлипом, с двойным вздохом. Я так и думала всю жизнь. Вечером рассказала маме, она меня успокоила: — Позовем Павлика – он починит. И правда. На следующий день Павлик взял у мамы из головы шпильку, разогнул ее, на кончике сделал крючочек, просунул через дырку в голову, зацепил за проволочку, на которой висел глаз, подтянул, вынул и поставил на место! Ура! Починил! И тогда я пошла к хозяйке и сказала: — Спасибо, я уже поиграла. Пусть она сидит на своем месте, а я на нее полюбуюсь издали. Она меня погладила по голове и сказала: — Приходи ко мне вечером спать на печку. У нее там и подушки, и одеяла. Она меня уложила, рассказала сказку.
Мне было у нее там так тепло, уютно, защищенно. У меня ведь не было бабушки, вернее, была, но я ее никогда не видела, ни с маминой, ни с папиной стороны. Теперь я знаю, какой должна быть бабушка – похожей на Агриппину Ильиничну. Теперь я сама бабушка.
Кино
Я слушала радио. Объявили, что умер Максим Горький, мне его было ужасно жалко, я как раз выучила: » Над седой равниной моря ветер тучи собирает….» Сильно написано. До сих пор помню. Я поплакала, — действительно народный писатель. Потом пошла в библиотеку. Выбрала приключенческую «Тайну двух океанов», в приятном предвкушении пошла домой. Шла по Советской улице Минска как раз напротив «Большого сквера» – он так назывался, потому что был еще «Маленький сквер». На чей-то подоконник положила книгу, села отдохнуть, на людей посмотреть.. Встала и пошла. Только дома вспомнила, что я же должна быть с книгой, точно вспомнила, где положила, с надеждой, что она там же, буквально помчалась назад. Увы! Книги на месте не оказалось. Конечно, кто откажется от такой интересной книжки?Я заплакала, как же мне было стыдно, я ведь обещала в библиотеке, что буду беречь ее. Целый день плакала, рассказала брату, он – своим друзьям и — подумать только! Один из его друзей обещал мне отдать свою собственную книгу. Потом я вспомнила нечто очень приятное, что мне сегодня предстояло: мы идем в кино, и совсем утешилась. Кино про Пата и Паташона, смешное, и день закончился весело. Вот сколько смен настроений в тот день произошло. Вообще, если я с утра знала, что пойду в кино, радостное предчувствие целый день владело моим организмом. Выполняла любые поручения, бегала в магазин, что-то мыла, убирала и все потому, что знала: все лучшее впереди. Это было чудесное событие. Иногда я ходила с братом, но чаще он ходил со своей, прямо скажем, хулиганской компанией, уж не знаю каким образом, но они проникали в кино бесплатно! Мама редко давала деньги на кино. Жили мы, как мама всегда говорила: еле стягивали концы с концами. Папа был студент. Мама – артистка хора, у них всегда, как и у кордебалета, мизерная зарплата. Однажды не помню какое кино мне так хотелось посмотреть, что это чуть не привело к трагедии.
— Мамочка! Дай 50 копеек. – Нету! – ну, дай, пожалуйста! – нету! – Ну что тебе жалко? Я так редко прошу! – Нету! Со слезами – Дай 50 копеек! – Ну сказала же – нету! – Вредная! Жадная! Дай 50 копеек!
— Ну, хоть режь, — нету! Со мной истерика. Мама хватает нож, приставляет себе к горлу и кричит: зарежь меня! Нету! Не веришь?! Я сама себя зарежу!
И я верю, что она это сделает.
— Мамочка, не надо, я больше не буду! Мамочка – прости!
Лишь бы он а осталась жива. Мама опускается на стул, плачет – нету!
Я все поняла. Больше никогда не просила. Однажды мне очень-очень захотелось мороженого. Кто-то ел – я позавидовала. За 50 копеек. Это было самое большое. Потом за шло поменьше, 25 коп., потом за 14 коп. От мороженого пахло на расстоянии, такое оно было вкусное, душистое. Не пломбир, не сливочное, не молочное, не фруктовое. Просто мороженое, но какой вкус! Желтое (много яиц, наверно) жирное, и красиво продавалось: клалась вафелька, на нее ложкой намазывалось мороженое и покрывалось сверху снова вафелькой. Раз! – и вынималось наверх такое колесико, которое так и облизывалось «по ходу колеса» Ой! Мне хотя бы за 14 копеек! Но, помня мамин урок, я подавляла в себе всякое желание. Мне было 10 лет. Это было за четыре года до начала самой страшной войны.
Болото
В Белоруссии много болот. Особенно, под городом Пинском. Сусанин завел поляков в болото. В книге «А зори здесь тихие…» и в фильме по этой книге тонут в болоте девушки-солдатки, сражаясь с немцами. Пронзительный фильм. И какое оно коварное, болото С виду, как обычная поляна: лес, деревья, травка,- а ступишь ногой – провалишься.
По-белорусски слово болото — дрыгва — такое грубое и подходящее к этому месту слово. Я с дрыгвой столкнулась вплотную. Когда в 1941 году мы бежали от немцев – шли пешком по разным дорогам. Пришлось идти и по болотистым местам. Там скопища злющих, кусачих комаров. Одну ночь мы провели на земле, а утром не могли узнать друг друга: лица были так искусаны, так опухли и отекли, что выглядели как толстый блин! И глаз не было видно…
Но вот о чем я хочу написать и никак не решаюсь, потому что даже сейчас, когда много лет прошло, я думаю об этом и хочется плакать. Нас предупредили: — идите только по середине дороги, ни в коем случае ни влево ни вправо. Вы видите такой хороший, красивый лес, а это страшная дрыгва. Я чуть коснулась ногой и сразу захлюпала. И дорога удивительная: она из круглых бревен и качается. Ее все время подправляют, когда бревна начинают опускаться, сверху накладывается новая партия бревен, чтобы можно было пройти или проехать. И так все время: прежние тонут – кладут новые.
Я шла задумавшись, кругом так красиво, не вериться, что опасно. И… Вдруг я увидела… лошадь. Она не ржала, она молча вытягивала голову и шею наверх, а круп уже был в болоте, и у нее такие были глаза… я даже сейчас испытываю острую боль. Я крикнула: — Помогите! Но никто не обратил внимания, сами спасались, да и я понимала, что уже никто и ничем ей помочь не может, даже если бы захотел.
Я люблю лошадей. Мне кажется, они умные, красивые, гордые. Я еще ребенком просила папу купить мне лошадку, живую. А если я видела на улице, что возчик бьет лошадь кнутом, всегда заступалась: — Зачем вы ее бьете?! Главный аргумент у меня был: «Вы не Советский человек!»
Лагерь
Я не помню сколько мне было лет, -семь, наверно. Время голодное, а тут маме предложили отправить детей в лагерь. Аж на два месяца. Родители очень обрадовались. Брат старший присмотрит за сестренкой. Но, когда нас привезли, распределили: малышей – в первый отряд, старших – в четвертый. Я его, брата своего, даже почти и не видела. У них там свои мальчишечьи дела. Соседка по кровати была странная девочка, она накрывалась простыней с головой и там все время чем-то хрумкала. Я не выдержала, спросила: — Что ты там делаешь? Она открыла мне секрет: ела уголь. Он ей был, как конфета. Она этого стеснялась: руки, рот, зубы, все в угле, черное. Достать уголь проблемы не было. Я даже ей помогала. Тогда гладили большим железным утюгом, а в нем горячие угли. Когда они остывали – мы их выпрашивали. Рона, так ее звали, поделились со мной, что хочет быть артисткой, читала в самодеятельности стихи. Но ей не удавалась буква «Р». Ей сказали, с такой буквой ты никогда не будешь артисткой, надо исправлять. Она очень старалась и, надо сказать, потом, когда мы немного подросли, я ее встретила во дворце пионеров, куда я ходила петь в хор, а она – в драмкружок. Так ведь исправила! А я все гадала, когда мне дадут соло. Не давали. А в лагере я уходила в лес и сама себе (уже тогда понимала, что у меня есть голос) пела громко, с удовольствием: «На границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят. У высоких берегов Амура, часовые родины стоят!»
В этой девочкой, которая ела уголь, был вот какой случай. Весь лагерь повели на место, где река Свислочь, (в Минске она была грязная и в ней никто не купался) сливалась с еще какой-то рекой, может, Сож (такая была в Гомеле). Там был большой разлив. Главный физкультурный вожатый предупредил: — Кто не умеет плавать – не лезьте. Кто умеет – осторожно, только у берега, потому что места неизведанные, много водоворотов и ям. Купаться очень хотелось — жарко. Я сидела на берегу. Неожиданно раздались крики: — Помогите!!! — То с одной стороны, то с другой. В общем, наш физкультурник спас 6 человек. А с моей подружкой чуть сам не утонул. Она попала в водоворот буквально метрах в двух от берега. Мы только видели, как ее крутит, то голова выплывает, то ноги покажутся – тонет! Стали ей протягивать палку, она уже и схватить не может. Тогда физрук кинулся за ней в воду, хотел ее за волосы вытащить, а она там в воде его за ногу схватила мертвой хваткой, тянет его ко дну, он уже из сил выбился, но все же за палку ухватился и мы, несколько девочек, его тянули вместе с ней. Вытянули! Тут началось: ее рвет, ей плохо, она песку наглоталась и его рвет и с сердцем плохо. Такая была паника! Потом, когда все улеглось, дети сговорились никому в лагере не рассказывать о том, что было, иначе его бы наказали и уволили. Он потом, в Финскую войну получил «Героя Советского Союза».
Нас водили в лес гулять, только предупреждали, чтобы опасались змей, там их было много. Они как раз сбрасывали свои шкурки, мы таких много находили. Но зато в лесу было полно черники. Мы ею объедались. Я так увлеклась, что где-то там потеряла свое единственное пальто. Боялась об этом маме сказать, очень переживала.
И еще был интересный момент. Нас за два месяца ни разу не мыли! Мама мне дала с собой густой гребешок, на всякий случай. У меня и стрижка-то короткая. Голова жутко чесалась. Однажды, когда я в палате осталась одна, чесанула гребешком челку и сразу увидела живое насекомое. Первое, о чем я попросила маму, приехав домой: помыть меня, вымыть и вычесать голову. Как я это терпела два месяца? Потом мама несколько раз мазала меня керосином и вылечила. Оказывается, это называется педикулез. Сейчас есть такой шампунь. Помоешь – и нет ничего. А вообще, это явление частое: в садике, в школе, в походе… Не говоря, о войне. Для солдат, это одно из главных мучений. Теперь и средства другие, и санитарные условия другие.
Больше в лагере я никогда не была. И плавать научилась. И петь перестала стесняться, потому что стала настоящей певицей и теперь уже пела только соло. И все, что вспоминается, чаще с юмором, и плохое и хорошее – сливается воедино. Это было. Было и прошло.
Полюшко-поле
Я девочка городская. Как и все, ела хлеб, суп, кашу, не задумываясь над тем, где, как и откуда берется все изначально. Война научила… Уже в августе 1941 года я получила первый урок. Это было в деревне Вяжля Дурасовского района Саратовской области. Туда мы попали, бежав от немцев из Минска. Приехали и на другой день вышли на работу в поле. Я узнала, что такое зерновые, озимые, как они выглядят, с каким трудом их выращивают, скашивают, молотят, полученное зерно перемалывают, получают муку: ржаную – черный хлеб, пшеницу – белый. Наука нехитрая, труд тяжелый. Научилась собирать снопы, перевязывать их и складывать в копну, потом в скирду. Не было такого лета, отпуска, каникул, чтобы я не поработала на полях нашей Родины. И не стало такого поля, чтобы я взглянув одним глазком, не определила точно, что на нем растет. Опыт.
После смерти папы меня взяли на работу в механические мастерские, принадлежавшие учреждению «Электропром», куда направили папу, где он, по их вине, так и не успел ни дня поработать. Руководству, видно, все же совестно было: у девочки-сиротки с мамой ни карточек, ни денег. В барак этих мастерских нас и поселили, выдав топчаны, матрасы, подушки и солдатские одеяла. Днем рабочие отдыхали в этом бараке, греясь у буржуйки в обеденный перерыв.
Очень обо мне пеклась освобожденный партийный секретарь мастерских. Необразованная, но умная, активная, бойкая дама.
Зимой 1942 года меня оформили картотетчицей с окладом 175 рублей, и выдали карточки служащей. Иногда, мне кажется, все с тем же чувством вины, подходил ко мне сам управляющий, Долгушин. Он пытался меня как бы по- отцовски, пожалеть, приласкать, при этом, обнимая, норовил прижаться к моей груди. Мне удавалось выскальзывать из его «отцовских» объятий.
Нас с мамой уже тогда приютила у себя семья, жившая напротив. Хозяин каждое утро бил поклоны перед киотом с множеством икон. И выжили мы, благодаря сухарям, накопленным ими за долгую жизнь: оставшиеся куски хлеба в этом доме никогда не выбрасывали.
Весной меня повысили в должности – оказалась сообразительной. Перевели в центр Саратова, прямо напротив главпочтамта, в бухгалтерию, счетоводом с окладом в 250 р. Деньги, конечно, были смешные, если на базара буханка хлеба стоила 400 р. Но отоваривали на эти деньги. Мне отвели участок земли под огород. На левом берегу Волги. Место называлось «Тинь-зинь», заливное. Когда сошла вода, опытные сотрудники повезли меня на огород, помогли вскопать. Я посадила картошку, правда, обрезки с глазками, поэтому картошка мало уродилась, мешка полтора. Зато тыквенные семечки дали необыкновенный урожай замечательной огромной тыквы «американка». Удлиненная, в темно-зеленую и желтую полоску, а внутри ярко оранжевая и очень сладкая. За один раз я могла привезти домой, держа за черенки, только две тыквы, такая она была большая и тяжелая. Потом все перевезли и питались этой замечательной тыквой: сушеной, вареной и печеной всю зиму. Летом нас отправили в село Вязовку. В этот раз нашлось место и маме – кашеварки. Мне 15 лет. Жили все в одной избе и мужчины, и женщины, питание было одно: молочный суп с макаронами. Ели с хлебом, вкусно и сытно, дома хуже. Однажды я возвращалась после работы в село через большое поле. Сначала было легко, приятно… но вдруг появились комары. Я отбиваюсь от них, а их все больше и больше. Подняла голову, а надо мной уже целая куча. Я сорвала с головы белую косынку иначала их отгонять Я стала отмахиваться, а они еще больше рассвирепели. Я иду, и туча за мной, и кусают, и лезут в рот, в уши, в глаза. Я растерялась, испугалась, заплакала, мне стало страшно! Побежала – они за мной. Споткнулась, упала, вывихнула ногу… Как я добралась до деревни, -Бог знает. Там дымно было, готовили еду в печках, зверюги почти отстали, дохромала, дня три ходить не могла, лежала, а напротив на койке лежал один дяденька. Ужасно противный. Жарко, он в одних широченных, семейных трусах, сам худой, закинет ногу за ногу, а из широких трусов у него все вываливается наружу. И сказать стесняюсь. Стараюсь не смотреть, а он, наверно, нарочно издевается. Урод! Я, говорит, красивый, а мой брат еще красивей меня. Я его ненавидела.
В Вязовке мы были до осени. Осенью меня послали на подсобное хозяйство нашего учреждения. Надо сказать, что прежде, т.е. до войны, я никогда не видела и не ела ни тыкву, ни дыню. Уже на дорогах войны кто-то, кто раньше, как и я, не пробовал дыни, купил и дал мне попробовать, зачерпнув большой ложкой из середины дыни жидкость с семенами. Фу!
Невкусно! Кругом смеялись, объяснили, что то, что мы пробуем, надо выкинуть, а есть то, что вокруг, мякоть. Я почему это вспомнила? На подсобном хозяйстве я работала на бахче. Дыни-колхозницы сладчайшие, ароматные. Мы ели их с хлебом (если он был) в завтрак, в обед и в ужин. Объелись! Но эту замечательную дыню я не разлюбила.
Следующее лето я полола просо. Сорняк – очень трудно отличим от ростка проса. Целый день, не разгибая спины, в открытой майке под палящим солнцем! Сгорела так, что могла лежать только на животе. Высокая температура, солнечный удар, тошнота…Ухаживали, мазали чем-то. Мы тогда все вместе жили в огромной палатке. Выкарабкалась…
Осенью 1943 г. поступила в музучилище. Сразу послали в колхоз, поставили под комбайн. Туда, откуда после обмолота высыпается труха, отходы, пыль. Надо все время отгребать граблями. Очков не было, глаза запорашивало до острой боли, до красноты. Однажды в глаз попала острая соринка. Смотреть не могу, режет, слезы… что делать?! Подошла крестьянка и своим языком вылизала мне глаз. Спасла! С тех пор и я научилась в таких случаях своих детей спасать. В обед все работницы, мужчин почти не было, садились в тени под скирдой, отдыхали, ели творог с молоком. Замечательная еда.
Я уже забыла очередность: где, в каком году я работала в поле, но везде с какими-либо приключениями. Про Синенькие и горох я написала отдельно в рассказе «Дезертиры», там свои приключения. То, стоя на высокой скирде я принимала сено вилами и проткнула ими себе ногу. То что-то в поле полола, загрязнила указательный палец на правой руке, он стал нарывать. Больно, хочу домой к маме, чтобы она меня пожалела. Послали в город, к врачу, ноготь срезали, и долго не заживал и рос криво.
И вот еще одна история в моей колхозно-полевой жизни. Опять в Вязовке, уже без мамы. В двух километрах от села была деревня Дубовка. В ней отдельно от других стад жили и паслись бруцеллезные коровы. ДомА в этой деревне покинуты. В каждой хате хранилось просо. Оно горело, прело, портилось и надо было его перелопачивать. Это тяжелый труд. Стоишь внутри зерна, оно выше колена, внизу у пола ноги обжигает и лопатой копаешь снизу наверх, чтобы оно остывало. Потом нужно просо провеять через «триер», он же «веялка» вручную. Веялка деревянная, гнилая, старая. Иногда ее заедает, тогда лезешь рукой вниз и освобождаешь от затора. Как-то я проделывала эту «операцию» и… под ноготь большого пальца левой руки глубоко врезалась огромная трухлявая щепка. Во всей деревне один жилой дом, в нем живет пастух больных коров. Я – к нему. Прошу простую иглу. У него нет. Нашел большую, толстую, сапожную. Делать нечего! Оставить такую глубокую занозу, палец нарвет. Я прокалила спичкой конец иглы и… сжав зубы… Не помню сколько времени испытывала эту жуткую боль, пока выковыривала из-под ногтя деревянную труху, пока не вынула все! Это была пытка! Я ее перенесла и была горда своим мужеством.
Кстати, о коровах. Они так жалобно мычали, изо рта у ни длинными струями вытекала слюна, мотали от боли головами. Покорное животное, кормит человечество. Прекрасные коровьи глаза полны слез. Видеть их страдания и знать, что ничем не можешь помочь – это горько, жалко их тоже до слез. Их надо было доить. Молоко кипятили, чтобы не скисло, и сдавали государству. Пить сырое молоко нельзя было ни в коем случае. Человек легко мог заразиться бруцеллёзом- очень тяжелое заболевание: все кости, все тело болит и часто летальный исход. Из Вязовки приходили доярки, доили этих несчастных коров. Вместе с доярками мы возвращались в село. Я многому научилась на ниве сельского хозяйства.
Саратовскую область, Заволжье я изучила вдоль и поперек.
Как говорят: жизнь прожить – не поле перейти.
На этом – до свиданья!
О чем не могу не думать
Заболела «свинкой». Ужасно противная болезнь. Раздувается шея, щеки, все болит, жевать невозможно. Лежу на маминой кровати, поплакаться некому, сама с собой. Мама, папа на работе. Пришел Гриша со своим другом Сережей Кочетовым. Хоть они и всячески насмехались надо мной, острили на тему свинки, но я была им рада. Выдумщики. Они уже юноши, носили одинаковые кубанки набекрень, отрастили усики и при знакомстве с кем-либо представлялись: — Ошеридзе и Кочеридзе – грузины. Так им хотелось. Гриша подкинул мне книжку, не приключенческую, как обычно (я ими уже была сыта), сказал, про летчиков. Я открыла в книгу и впервые прочла: РОМАН. Это меня очень отвлекло от болезненных переживаний. Романа, как такового, там и не было: кто-то кому-то нравился, но и это было для меня ново и волновало – про взрослых.
Грише нравилось меня пугать. Он часто провожал меня домой со двора, когда темнело. Я боялась темной лестницы. А он:
— Лиля, смотри – череп! Лиля – кости! Ой, мертвец!
Я чуть сознание не теряла от страха. Добившись своего, говорил: — шучу! Я знала, что он шутит, но все равно очень боялась, а вдруг правда! И не мудрено. Как раз на нашем третьем этаже была лестница, которая вела на чердак. А чердак у нас был особенный. Мы туда лазили за приключениями. Когда-то наш дом был собственностью богатых людей. Не зря у нас в квартире некоторые предметы мебели были, как сейчас говорят, раритетом – резные диван, буфет, шкаф. А на чердак бывшие владельцы дома выбрасывали лайковые перчатки, корсеты, пуговицы, ордена, чучела птиц и зверей, даже медведя, книги, целые сундуки. Там было и интересно, и жутко. Пахло пылью и затхлостью. Этот чердак был нашей тайной и нашим, как бы, владением. Хотели – пускали кого-нибудь, хотели – нет! Не зря же перед самой войной на сливе в унитазе папа нашел несколько золотых монет. Хотели расследовать это «чудо» , откуда оно свалилось. Пока думали, война помешала. У меня сохранилась одна монета, как новенькая, николаевская, 15 рублей золотом, она 1897 года рождения.
Что меня сейчас удивляет, так то, что крыльцо дома напротив в нашем дворе было постоянным местом игр: бегали, орали, играли в лапту, чижик, прятки, и хоть бы кто-нибудь когда-нибудь на нас накричал или прогнал. Правда, один несчастный случай произошел на наших глазах: С третьего этажа дома вылетело оконное стекло и острием попало в голову мальчику – убило. И еще, (я уже об этом писала) кто-то выстрелил в нашу любимую, дворовую собаку Рекса. Но мы ее выходили.
Между прочим, «моя свинка», над которой постоянно потешался брат, благополучно прошла, безо всяких осложнений. Оставалось несколько счастливых лет до общечеловеческих невыносимых страданий и невосполнимых тяжких утрат!
К нашим соседям по коммунальной квартире приехал юный симпатичный парень. Сказал, что бежал из Германии от фашистов. Рассказал про ночь, когда били стекла, давили людей, евреев, впоследствии эту ночь назвали «Хрустальной». Удалось ли мальчику и потом убежать от немцев?! Но тогда мои родители не очень-то ему и верили. Они в 18-20 гг прошлого столетия работали у немцев и хвалили их за доброту, порядочность, немцы с евреями дружили, женились. Ведь мы ушли из Минска в первый день войны, думали, в лес, переждать пожар, бомбежки. Вышли в чем были, чтобы вернуться. И без Гриши. Ему было 19 лет, и он хотел сражаться, а не сидеть с папой-мамой. Жизнь скорректировала по-своему. Мы не вернулись. Вера – двоюродная сестра, ребенок, осталась одна в гетто, маму в душегубке задушили. Веру вывезли в партизанский район, в детдом Красного Креста, она нас нашла! Через Бугуруслан, как поступали многие. У нас хранится куча ответов на бесконечные запросы по поводу Гриши. Когда я шла пешком по дорогам, столько видела трупов, расстрелянных и раненых, старых и молодых, я поняла, что Гриша в поисках военкомата, скорей всего, погиб. Иначе бы он нас сам нашел. Сейчас ему было бы 87 лет. Найти уже нереально. Будем помнить
Осколки памяти
Как-то у меня получается, что ночи бывают рваные. Сплю через раз, даже с таблетками. Это уже, видно, возрастное. Мысли сами набегают, иногда беспорядочные отрывки, откуда-то из дальних закоулков памяти выплывает какая-то фраза, поступок, смутные воспоминания: это вот что было, это тогда было, и еще где-то было. Неожиданно выстраивается нечто цельное, всплывает то, что тогда, в детстве пройдешь мимо и не обратишь внимание. А вот сейчас, с высоты возраста возникает причина, ясность, ответ на вопрос. Вырисовывается картина, мысль формируется, хочется записать.
Вот вспомнила, как однажды услышала: — А если мы с папой разойдемся?… – сказала походя. Мама произнесла эту фразу не то вопросительно, не то утвердительно. Я думаю, лет семь мне было. Вспомнила свою реакцию, какое я испытала ощущение. Как будто меня кто-то резко ударил в сердце и оно оборвалось, как говаривали «сердце ушло в пятки». Вот это было что-то в таком роде. И еще, как будто в сердце мне вонзили иглу. Это молниеносное ощущение, как бы дыхание перехватило. О главное не в этом. Боль прошла, осталось постоянное состояние тревоги, боязни, что такое может случится. Постоянный страх, дискомфорт души, особенно, если случались на моих глазах ссоры, недомолвки. Думала – вот оно! Так до 14 лет, когда началась война, а папа умер. Все само собой отпало. Взрослые не задумываются над случайно брошенными фразами, которые застревают в душе ребенка на всю жизнь. Иногда думаешь, зачем сказал, а уж вылетело слово, а ведь тогда у меня были основания, которым будучи ребенком, не придавала значения. Мама молодая, красивая, естественная блондинка с голубыми глазами, пышнотелая, многим нравилась. Я это понимала особенно на гастролях, когда она брала меня с собой. Я понимала, что за ней ухаживают, приходят в гости, провожают, дарят цветы, конфеты, вина. Но это все так, между прочим.
У папы был друг, восточный человек. Может грузин, долго имя помнила, а сейчас напрочь забыла. Гия, что ли? Веселый, добрый, шумный, без подарков не приходил. Мы с братом его обожали. Еще бы! Он часто ездил в командировки, когда возвращался обязательно приходил и не с пустыми руками. Мы с восторгом орали: — Дядя Гия приехал! Дядя Гия приехал! И с нетерпением ждали, когда он ставил на стол свой битком набитый пузатый, коричневой кожи (помню!) портфель и, как добрый волшебник, вынимал гостинцы – восточные сладости, гранаты, апельсины. Для нас тогда невиданная редкость. Его приезд – большой праздник, радость. Это продолжалось несколько лет за долго до войны, которая все оборвала.
Однажды, мы с мамой поднимались по лестнице, шли домой. Откуда она взялась? Поджидала где-то? На маму вдруг накинулась какая-то женщина и вцепилась ей в волосы. Мама ответила тем же. Так они вцепились друг в друга и стали мутузить. Я бегала, стучала кулаками тетке по спине, кричала: — Не трогай маму, мою маму! А та кричала: — Будешь знать, как отбивать чужих мужей! Стали открываться замки соседских дверей, тетка испугалась, убежала. Мама оправилась, причесалась. Никто ничего не видел. И я, интуитивно, что ли, ни слова никогда никому до сегодняшнего дня не сказала. Сейчас, сопоставляя факты, я думаю, что это была жена дяди Гии и мама ту страшную для меня фразу бросила не случайно.
Вся эта история уложилась лет в семь, в общем, до войны.
А там не знаю как бы все сложилось, если б все не перевернулось.
Дезертиры
Поднимаюсь по главной лестницы здания Консерватории (там же музучилище) вижу на доске приказ: Откомандировать в колхоз на сельскохозяйственную работу в помощь уборки урожая группу студентов. И список. Прочла свою фамилию. Надергали из Московской Консерватории и из Молдавской (они были в Саратове в эвакуации). А я отличница,комсомолка – бригадир. Чем они руководствовались?! Что делать в колхозе пианистам, скрипачам и т.д.? Там не справляются, мужиков нет, 1944 год. Надо помогать. Не откажешься , сказав, что можешь потерять свою квалификацию. Посылали из всех учреждений, институтов, кого – куда. Музыканты – не исключение.
Наш директор со смешной фамилией Бездельев по профессии контрабасист, контрабас же и преподавал. Не только фамилия смешная, но и сам вызывал смех: его голова на уровне тела контрабаса, а дальше над Бездельевым возвышается гриф. Кстати, и своей жене он доставал до подмышки. Говорили, что он женился на ней потому, что она была очень богатая.
Так вот. Он договорился с председателем колхоза, что мы будем работать у него один месяц, сентябрь, что за наш труд мы получим по мешку картошки (это нас очень подстегнуло). А в октябре – учеба.
Нас посадили на пароходик и по Волге отправили в село Синенькие – романтическое название, нам понравилось. С пристани надо было еще пройти сколько-то.
— Не забудьте ваши чемоданчики! – председатель произносил букву «ч» как «ш». Шемодан. Ту же мы его и окрестили «Шемодан»!
Сначала нас послали на стерню. Подбирать плохо убранные колосья. Нам казалось сначала – пустяк! Стерня – это скошенное зерновое поле. Остаются остро торчащие стебли соломы. Они колют, режут, царапают руки, особенно раздирают ноги. Мучительно. Мы запротестовали. Тогда нас перевели на горох. Поселили всех вместе в огромном амбаре, накидали свежего сена… Спали вповалку, кучковались. Старшие, как правило, говорят своему поколению: мы были не такие. Мы, действительно, были не такие, другие. Шутили, острили, баловались, но за рамки не заходили. Может, и были романы. Мне вот нравился мальчик, композитор Глеб Виноградов… Ну и что?! Он даже не знал об этом. Война. Люди были другие. Совестливые, нравственные, что ли?
Очень было голодно. Молока не давали. Если дойти до деревни – литр молока 30 рублей. Это было очень дорого. Да и денег ни у кого не было. Горох собирали, горохом и кормились. Дни стояли неплохие. Одеты-то мы были почти по-летнему. У меня на ногах босоножки на каблуках, простой свитерок, а в «шемодане» – полотенце, туалетные принадлежности, запасная кофта. Так почти у всех. Все думали: как горох своровать, чтобы вечером суп сварить, у некоторых из нас были такие узкие, солдатские котелки. Мы так были одеты, что горох положить было некуда. Среди нас была девочка, Ляля Тютюнник (кстати, первый в своей жизни неприличный анекдот я услышала от нее). Она с Украины, жила в общежитии только на стипендию. Картошку, если доставала, жарила на рыбьем жире. Однажды, она вышла в черных шароварах на резиночке внизу.
— Лялька! Что же ты молчала?! Мы гадали куда бы нам горох прятать. Вот куда! В твои шаровары.
— А я и не догадалась.
Дело пошло веселее. Горох для колхоза, горох – в шаровары. Набили. Прикрыли Лялю и вечером на костре варили. Среди нас была красивая, молодая, хорошая певица из Молдавской Консерватории. Постарше нас. Тамара Попова. В дальнейшем, в 60-70-е годы она была известнейшей Молдавской певицей Тамарой Чабан. Вечерами у костра мы собирались около нее: она была замечательная рассказчица. Раньше жила в Румынии, работала медсестрой-венерологом. Знала много всяких забавных, пикантных, смешных и трагичных историй. В замужестве у нее был любовник, она хотела с мужем разойтись. Она подстроила так, чтобы муж застал ее в объятиях любимого. Муж выстрелил, никого не убил, но пуля попала ей в подмышку. Был скандал, их развели.
На работу в поле она выходила обязательно, но никогда не работала. Находила укромное местечко между бороздками, вынимала из-за пазухи вязание, нитки, спицы и вязала на заказ кофты: качественно, ловко, красиво. На это жила.
В наши серые тяжелые будни, вплелась неожиданная радость. Нам сообщили, что приедут артисты. Из них тоже сколачивали бригады, которые выступали и на фронте, и в тылу, в колхозах, деревнях- селах. Мы вычистили коровник и стали ждать. Они приехали днем, пока светло, т.к. электрического света там не было. Мы, зрители, – в одном углу, артисты – в другом. Как приятно было видеть знакомые лица талантливых артистов драмы. Они играли разные сценки. Особенно мне нравился Слабиняк, замечательный артист. Знала аккордеониста, еще подростка Юру Мильрата, очень способный, играл соло. Потом мы встречалась с ним на профессиональной сцене. После концерта мы окружили артистов, благодарили, а главное, они как бы привезли привет из города, по которому мы так соскучились. Внесли свежую струю в постылую жизнь на «горохе».
Одна из девочек (я даже запомнила фамилию – Бахарева) ухитрилась привезти с собой знаменитый Саратовский калач. Она его долго прятала от всех, а когда уже очень было голодно вытащила этот калач, надкусила и… сломала хороший, здоровый зуб – так высох этот калач. И поделом ей! За жадность! Мы его, конечно, раздербанили и съели, запивая кипятком.
Горох нам жутко осточертел. У многих стали болеть животы. Ночами то и дело кто-то выбегал на улицу со стоном – понос! Месяц подошел к концу. Мы пошли к Шемодану с требованием выдать нам заработанную картошку и отправить домой. Октябрь, холодно, мы легко одеты и пора уже учиться. Он нам отвечает, что мол, пока нас официально не отзовут, он нас не отпустит.
Случаи поноса участились, двое из нас от него были чуть не при смерти. Опять пошли к Шемодану, потребовали подводу отвезти заболевших в больницу. Добились. Пошли всем скопом провожать, далеко ушли, и на ходу решили не возвращаться. Черт с ней, с картошкой. Холодно и к маме хочется. Шли по дороге. У меня отвалился каблук. Сняла босоножки, пошла босиком. Сначала приятно, потом каждый камушек, бугорок, песчинка стали врезаться в ступни – невозможно идти. У меня было длинное полотенце, я привязала его к ручке чемоданчика и волокла его по земле. Отвязала полотенце, разорвала, чемоданчик бросила, завязала ноги полотенцем. Вот был видок! Больных дано увезли в медпункт. Идем-бредем. Растянулись, разбрелись, многие уже отстали, сил нет. Осталась пара километров до ЖД станции. Я с Лялькой запела «Марш Энтузиастов»: Здравствуй страна героев, страна мечтателей, страна ученых…» Он такой задорный, этот Советский марш, мы же комсомолки: «Вперед, заре на встречу!» Подбодрились! Дотянулись до станции… на наших глазах отправляется поезд! С последними усилиями, все, кто остался повскакивали в последний вагон, я одной левой рукой ухватилась за поручень, поезд тронулся, у меня ноги волочатся по земле. Общими усилиями еле-еле меня втянули.
Сбежали! Хорошо, что пригородный поезд, из Кологривовки. В пассажирский бы не впустили – тогда нужны были пропуска.
Мы дома. Отъелись, отмылись, отоспались.
Прихожу в Консерваторию иду по знаменитой лестнице прямо к доске приказов… Что я вижу?! «Студентку 2-го курса Равницкую Л.Р. отчислить из музучилища.» Я – к директору. Он мне: — Вы организовали побег и дезертировали с трудового фронта, за что и наказаны.
Тут я ему все высказала про то, что про нас забыли, что оставили на неизвестное время голодать, замерзать и болеть!
— Это вы, из-за вашего равнодушия и безделья виноваты! Мы ничего не заработали из-за вас! И мы учиться хотим.
До него дошло, подействовало.
На следующий день на доске висел приказ о моем зачислении в музучилище.
Поцелуй
Во время войны, да и после некоторое время, (я имею в виду войну 1941 года), многие люди жили «с базара». Занимались каким-либо ремеслом помимо основной работы, подрабатывали. Не хватало на жизнь. Вот и делали, кто что умел. Цирковые артисты шили босоножки на продажу, кто-то делал папиросы, кто ириски, кто-то перешивал старье, -все несли на базар. Сажали огород, если была такая возможность. Что вырастало на огороде, тем и питались , в основном. Семья моей близкой подруги активно ела свеклу, наша семья – тыкву, (она у меня хорошо росла на огороде, «американка»). Соседка, бабушка 64 лет, варила хозяйственное мыло. Покупала нутряной жир, что-то добавляла, варила, потом сушила, резала на куски и тем зарабатывала дополнительные копейки, мыло было дефицитом. Несмотря на жуткую вонь, соседи не возражали. Понимали: старушке кушать-то надо! Но однажды ее замели. Таких ремеслух милиция все время гоняла. Обрадовались. Поймали «ворюгу». И ведь посадили на 2 года, вместо настоящего жулья, которого вокруг была прорва. У этой бабушки двух сыновей и дочь посадили еще в 37-м. Не знаю, выжили ли они тогда?
Моя мама тоже нашла себе занятие. Она делала и продавала конверты, очень качественные, на почте-то их не было. А у нее был опыт. Она некоторое время работала на Минской конвертной фабрике, где, кстати, работал и Наум Моисееич, потом ставший моим отчимом. Они тогда были немного знакомы . А в 1943 году случайно встретились, выплакали друг другу свое горе, что их и сроднило: у нее погибли муж, сын. У него – вся семья, жена и трое детей – в гетто. Так он стал моим вторым отцом и впоследствии чудесным дедушкой моим детям. Так вот, они с мамой тоже решили заняться подработкой. Где-то добыли прекрасную бумагу, купленную у тех, кто имел к ней доступ. Все, как могли воровали.
Я иногда наблюдала, как они ловко и рационально работали. Сначала вырезали уголки, потом одним махом сдвигали веером, брали клей почти бесцветный (сами делали) опять единым махом смазывали края верхнего треугольника, клей быстро сох и каждый лист складывался в чистый белый конвертик. Чтоб заклеить достаточно лизнуть языком. Это не легкий труд. Просто у них руки ловкие. С этих конвертов еще кормилась соседка, жена профессора. Она покупала у мамы подешевле, рисовала где-то в уголке разные изящные цветочки, очень красиво, они имели спрос и этим тоже имела свои копейки. Так, на базаре они, как сейчас модно говорить, тусовались.
Однажды мама пришла домой в слезах.
— Что такое?!
Была облава. Ее схватили, потащили в милицию, составили протокол, сказали « ждите повестку», отпустили. Мы уже знали, чем это грозит. Штрафом или тюрьмой. И тут мне пришла мысль пойти похлопотать за маму. Наум не пойдет: начальник типографского цеха, член партии – позор! Нет. А мне ничего не угрожает. Недавно исполнилось 18. Даже стихи мне написали: «18-тие ваше, девушка, готовы мы встречать
За счастье ваше, долголетие, бокал готовы поднимать…..» и т.д.
Коряво, конечно, но приятно. Я уже взрослая и очень наивная. Друзья иногда называли меня «Мадонна» за широко распахнутые глаза.
Надела перелицованное из маминого пальто, в котором она вышла из Минска в начале войны. Сидело красиво, по фигуре. Я тогда еще не красилась. Красотой не отличалась, но свежестью точно (мое прозвище -«Персик», за цвет лица) и, говорили (я этого за собой не замечала), что я кокетка.
Захожу в отделение. Спрашиваю: — К кому идти?!
— Вон сидит следователь.
Смотрю: какой красивый парень! Большой, плечистый, очень взрослый (ему было 22 года) Окончил юрфак.
— Здрастье! Я вот по-поводу своей мамы. Она больна. Я за нее.
Он представился: — Николай Мещеряков. Присаживайтесь. Так что у вас?
Я принялась говорить, что с мамой это впервые, больше никогда не повторится, отпустите, пожалуйста и т.д. Он смотрел, смотрел на меня, махнул рукой – Да, ладно! Порвал повестку и сказал:
— А давайте с вами встретимся!
Я подумала: вот она, моя жертва ради мамы! И согласилась.
Все всегда встречались у почты под часами. В 8 вечера я пришла. Он уже ждал:
— Пошли, погуляем.
Ходили по улицам. Освещения почти не было. Я его немножко боялась, но в то же время, если б хулиган какой-то пристал – он бы защитил. Проводил домой. Зашли в подъезд. Он взял меня обеими руками за талию так, что руки его сошлись на ней и приподнял. Мол, вот какой сильный. То ли у него руки большие, то ли у меня талия тонкая. Стали встречаться. Все было чинно, без объятий и поцелуев.
Однажды, мы оказались на совсем темной улице, возле темной подворотни. Он меня приподнял и вдруг залез своим языком ко мне в рот. Я еще ни с кем не целовалась и не имела представления, что некоторые так целуются. Боже! Что со мной было! Я чуть не задохнулась, думала, сейчас умру. Дергалась, вырывалась, а когда он меня отпустил, не знала как отдышаться и отплеваться. Мне было так противно, я так плевалась, что он остолбенел, потом стал извиняться. Он довел меня до дома, мы за весь путь ни слова не сказали друг другу. Я решила, что больше встречаться с ним не буду. Но если честно, то он мне нравился. Правда, староват, – так мне казалось.
Через несколько дней он стоял у моего подъезда, ждал. Сказал, что скучает, хочет видеться. Я даже обрадовалась. Стали гулять. Обнимались. Целовал только в шею. Однажды, я заметила у себя на шее синяки. Марина – подруга — сказала со знанием дела, что это засос. Мне было стыдно, я завязала горло, говорила – ангина.
У нас во дворе лежали бревна. На них очень удобно было сидеть, что мы и делали. Я клала голову ему на колени, правую руку он подставлял мне под голову, а левой гладил. Руки большие. Гладил-гладил ногу, все выше и выше, когда кончились чулки (тогда колготок не было) он – еще выше. Но, когда я допустила, что его рука очутилась у меня в трусиках, я возмутилась такой вольности, вскочила, наорала на него, отдала ему носовой платок (зачем брала, не помню). В общем, дескать, забери свои игрушки и — прощай!
После занятий я выходила из здания консерватории всегда в компании. И в течение долгого времени замечала Колю, идущего за нами шагах в 20-ти. Он так и не решился больше ни разу подойти ко мне, хотя и следил за мной. А я…. Я не дала ему больше шанса со мной помириться
Первая любовь
Была ли у меня она? Вот так, конкретно: это моя первая любовь… Не могу сказать. Так, чтоб потеря головы, все только в нем? Пожалуй, нет. Мне даже жалко себя. Вон, смотрю передачу «Жди меня». И.Квашу – ведущего, замечательного артиста – обожаю! За доброту, за искреннее соучастие – сам иногда плачет, ну и убедительность. Маша Шукшина тоже хороша. Сколько судеб они соединили! Молодые парни и девушки, где-то познакомились, разъехались, поняли, что потеряли любовь, ищут друг друга и с помощью Кваши, находят. Он их соединяет. Трогательная встреча и снова вспышка любви. Завидно. А старики, которых война с детства разбросала по детским домам, братьев, сестер, матерей, отцов, любимых! Невозможно смотреть без слез как они встречаются, иногда, 60 лет после разлуки. Из меня просто так слезу не вышибешь, а тут заливаюсь слезами вместе со всеми. У меня нет такой душещипательной истории. Я только теряла, но не находила. Нравились мне многие. В школе во втором классе мне нравился Шура Лапич, в музыкальной школе нежный блондин-скрипач Юра Клочко, в него все девочки влюблялись и я за компанию. Мне нравился сын хореографа в театре, где мы были с ним в балете «Красный мак» китайчатами. Но они – мальчики – об этом и не догадывались. В семье Никифоровых, которые нас приютили после смерти папы, было две взрослых дочери. Они гуляли с мальчиками. Старшую Лиду вызывал на улицу ухажер свистом. Капин мальчик работал на заводе, времени погулять не было. Он покалечил себе руку, чтобы взять отпуск, а его за это как саботажника, арестовали. Вскоре, его матери выставили гроб за ворота тюрьмы, сказали: — Умер от туберкулеза.
А мне в войну было не до любви. К концу я поступила в Музыкальное училище при Консерватории. Одно время фойе сдавали под танцы – деньги нужны были. Там я увидела одного парня, он очень хорошо танцевал, а ходил рывками, припадая на ноги. Я заинтересовалась отчего от так ходит. Оказалось, он фронтовик, у него отняли обмороженные полстопы на ногах. Учится у нас, на Турбе. Красивый. Как мне казалось, герой – Юра Царев. Вот это было какое-то умопомрачение, я думаю, не любовь. Но все, что касалось его поведения: пил, блевал, гулял, я все прощала. У нас завязались отношения, в смысле, он меня провожал домой каждый день. Но говорить с ним было не о чем. Он не начитан, любит только свою трубу и джаз. Идем, бывало, за всю дорогу он произносит одну и ту же фразу:
— Бум! Трах-тара-рах! Пшшшш! 64 такта пауза!
Опять: Бум!, Трах! – вот и весь разговор. В подъезде мы обнимались, часов в 11 расставались, шел трамвай и он выдавал еще один шедевр:
— Вон идет наша разлука.
Вскоре я поняла с кем имею дело. Туман рассеялся, вот и вся любовь.
Потом был тот, который впервые в жизни поцеловал меня так, что я не могла отплеваться, и это все решило.
Но вот я уже в Консерватории. Сбывается мечта – оперный класс. У нас неплохой тенор, Володя Маймескул, уже пел в театре. Вот фото где он Синодал в опере «Демон» Рубенштейна. А, главное, он часто заменял руководителя оперного класса, дирижера, проф. Сатановского, т.к. больше всего на свете мечтал стать оперным дирижером. Ему можно было доверить ведение репетиции, т.к. он много изучал опер, активно занимался сам. Он был счастлив, т.к. официально на курс дирижера его вряд ли приняли бы. Для этого надо владеть хотя бы одним серьезным музыкальным инструментом: фо-но, скрипка, виолончель…А он только пел. И еще у него не хватало на одной руке фаланги.
И все-таки, в итоге, он стал главным дирижером оперного театра, очень уважаемым человеком. А тогда мы стали близки, мечтали о будущей семье, детях, о своем доме, о работе в театре: он – дирижер, я – солистка. Все свободное время мы не расставались. Но это уже другая история.
