О том, как я в классе слыл кляксой
Почему именно учительница младших классов Лариса Петровна стала в моей памяти главной, а другие не оставили в ней заметного следа? Ее ученики, даже когда уже сами были почти дедушки и бабушки, не забывали свою первую учительницу, старались поздравить с днем рождения, а то и прийти «хором» с цветами и подарками. А ведь у них после Ларисы Петровны было много разных учителей, но такой долголетней благодарности больше никто, получается не заслужил.
Когда мне пошел восьмой год – началась, как у всех, моя школьная жизнь. Но за одни только первый класс я сменил девять школ, потому что папин цирк каждый месяц переезжал в новый город. Перед моими родителями встала проблема – как быть с моим дальнейшим образованием? И тут «судьба-индейка» преподнесла неожиданный подарок. Родной брат моей мамы – дядя Арон работал в Ленинграде на Большой Охте директором 10-й средней школы. И вот в один из приездов в Саратов дядя Арон предложил маме взять меня на воспитание к себе в Ленинград, зачислив в класс, как он это сказал, «самой лучшей учительницы – Ларисы Петровны Поросенковой». Сама фамилия – Поросенкова вызвала ощущение чего-то теплого, но не очень серьезного. Мне запомнилось с того самого разговора, что пришла она к дяде в школу семнадцатилетней девчушкой, только-только окончившей педагогический техникум. И дядя поступил «негуманно», предложив ей самый хулиганский класс, от которого отказались многие опытные педагоги. «Ну что ж, — прошептала Лариса Петровна, — я попробую». Она была такая юная, что когда впервые вошла в учительскую, педагоги сказали ей, что детям здесь находиться нельзя. «А я не дети, — ответила Лариса Петровна, — я учительница». И пошла в класс: «Здравствуйте ребята! Я ваша новая учительница. Зовут меня…» Дружный смех, улюлюканье и ливень ехидных реплик. Верховодила всем этим группа отъявленных сорванцов с лидером во главе, который встретил приход новой учительницы отработанным призывом: «Ребята, айда гулять!» – и класс опустел. Так повторялось несколько раз. Но вскоре именно этот – самый необузданный класс юных бузотеров – стал не только самым дисциплинированным в школе, но явно улучшил свои показатели в учебе.
«Понимаешь, — говорил дядя Арон – вот эта самая «малявочка» в короткий срок превратила класс разбойников в какое-то чудо! Идешь во время занятий по коридору, подходишь к дверям ее класса и кажется, что там никого нет… Открываешь дверь – идет урок! Трансформация… глазам не веришь. Вот к этой учительнице я Левку и определю.
Потом Лариса Петровна рассказывала нам об этом классе – сорвиголове. О том, как ей удалось выиграть свой первый бой. «Сколько было переплакано-передумано, а сдаваться и отказываться от класса не хотелось… Решила я пойти «ва-банк». Было ясно, что главный заводила и возмутитель спокойствия – Колька Груздев. Его все боялись и, естественно, равнялись на главаря. С него-то я и начала борьбу за класс, а может быть и за себя. Однажды после уроков я попросила этого самого Груздева прогуляться со мной на школьный двор для важного разговора.
«Николай, — сказала я, — разговор между нами. О нем никто не должен знать. Помоги мне. Только ты можешь это сделать. Ты пользуешься авторитетом у ребят, в тебе заложена какая-то тайная сила, тебе подчиняется весь класс. Я же только закончила техникум. Вы у меня первые. На мне – семья. Маленькие сестренка и братишка. Я должна помочь им встать на ноги, понимаешь? Единственная надежда на тебя. Помоги, подскажи, что делать!»
На следующем уроке, когда кто-то из ретивых попытался, как всегда, поднять бузу, Николай показал свой грозный кулак и так зыркнул, что все в растерянности притихли. В классе воцарилась непривычная тишина. Урок состоялся. Это была первая, главная победа Ларисы Петровны, первое проявление в ней педагогического таланта.
Я был принят в класс Ларисы Петровны в год ее второго набора. За ней уже закрепилась слава одного из лучших педагогов школы. Любовь и уважение учеников были явными. Она никогда не повышала голос, была аккуратной, обаятельной и казалась нам самой красивой. А для многих становилась родней матери. Видя неухоженного ребенка, чувствуя, что у него нелады дома, она после работы навещала семью. Обнаружив непутевую мать или отца-выпивоху, она не считала зазорным постирать ребенку бельишко, привести необходимые вещи в порядок, чтоб человек не чувствовал себя неуютно среди своих одноклассников. Подчас на переменке можно было увидеть сидящего у нее на коленях неряшку, которому она подстригала черноземные ногти или расчесывала свалявшиеся патлы. Так и становилась она той самой – родной.
Я был чрезмерно разговорчив на уроках. (Не случайно в дальнейшем стал артистом разговорного жанра.) Так вот, нередко именно за это Лариса Петровна, не повышая голоса, вежливо рекомендовала мне выйти из класса. Мало того, помню пару случаев, когда Лариса Петровна писала записку моему дяде: «Уважаемый Арон Борисович! Довожу до вашего сведения, что Ваш племянник Лева Горелик плохо ведет себя на уроках». Эту мину замедленного действия я должен был нести домой… Казалось, мои ладошки вот-вот задымятся! И вот я вручаю послание дяде. Идет серьезный мужской разговор при закрытых дверях кабинета, без свидетелей, дабы не унизить моего человеческого достоинства. По режиссерскому сценарию дяди моя оголенная многострадальная попа принимает на себя ряд увесистых шлепков номенклатурной директорской ладони. Я беззвучно всхлипываю, сохраняя предполагаемую конспирацию. Разумеется, если бы Лариса Петровна в то время не стала бы передавать со мной дяде «докладную» записку, а просто пожаловалась бы директору в учительской между уроками, это уже был бы не тот «цимес». Не возымело бы такого эффекта, не запало бы так в мою память. Только с годами я досообразил, какой это был точный педагогический расчет.
Или вот еще один педагогический шедевр Ларисы Петровны. Объявляется, что завтра мы всем классом едем в знаменитый Ленинградский ТЮЗ на спектакль «Снежная Королева». Форма – парадная. Нет предела всеобщей радости. Я нарядился в темно-фиолетовый костюмчик, перелицованный из папиной двойки: брючки с обшлагами, однобортный пиджачок с галстучком – все чин-чином. В школьном дворе перед Ларисой Петровной торжественно выстроилась пионерская линейка. Перекличка. Все в сборе. И тут она объявляет: «В театр идут все, кроме Горелика. У него двойка по диктанту, и к тому же в тетради сплошные кляксы». Я, конечно, в слезы, но никто на это не реагирует. Класс выстраивается по звеньям в строй и с песней «Нам путь не страшен! Дойдем до облаков!» строевым шагом направляется к трамвайной остановке. В этот момент, незаметно для других, ко мне подходит Витька Куропаткин, отличник, и тихо произносит: «Утри слезы. Не обращай на себя ничьего внимания. Шагай сзади нас. Незаметно садись в трамвай, но только в другой вагон. Не попадайся Ларисе Петровне на глаза, а в театр мы тебя как-нибудь незаметно протырим».
Только потом – с годами – мне стало известно, что это тайный сговор был придуман и срежессирован самой Ларисой Петровной. Все шло по задуманному ею плану. При входе в театр я спрятался среди ребят и, конечно, вместе с ними прошел. В фойе театра я старался не попадаться ей на глаза, и Лариса Петровна замечательнейшим образом делала вид, что не видит меня. Но самое главное началось после третьего звонка, когда в зале погас свет, и я, как беспомощный мышонок, шнырял между рядами в поисках свободного места, теряя надежду на то, что оно отыщется. Вдруг кто-то схватил меня за руку и посадил е себе на колени. Это была Лариса Петровна. Я весь спектакль просидел у нее на руках, ощущая ни с чем не сравнимое тепло очень родного человека. И мои кляксы в тетрадке стали для меня еще более невыносимы. Кстати, кличка «клякса» с того памятного дня прочно закрепилась за мно1. «Лева – клякса!»
С тех пор прошла целая жизнь… Война и последующая история страны перелопатила многие судьбы. Лариса Петровна в первые месяцы войны добровольцем ушла на фронт. Все годы была санитаркой на передовой. Там встретила предназначенного ей судьбой друга жизни, с которым вернулась в Ленинград. В школе больше не работала… Стала воспитательницей в детской саду. Без детей ее жизнь была бы неполной. Убежден, что и там она была самой родной и любимой.
С 60-х годов я ежегодно приезжал на гастроли в милый сердцу Питер со своим «Микро», выступал в театре Эстрады, что на углу Невского и Жилябова. Мы к тому времени не виделись с Ларисой Петровной больше четверти века. Я пришел к ней с букетом цветов, она открыла дверь и… молчит. Смотрит. Смотрит. Смотрит. А потом говорит: «Лееева…!» Когда я стал Ларисе Петровне рассказывать о ее тонких педагогических приемах и мудрых расчетах, она очень удивилась. Не помнила.
С неописуемым теплом вспоминаю тот день, когда в переполненном зале театра в восьмом ряду сидели мои однокашники. А среди них в центре, с букетом цветов и со слезами на глазах, дорогая седая Лариса Петровна. С нескрываемой гордостью смотрела она на своего по-прежнему разговорчивого Леву Горелика, заслуженного артиста РСФСР или, точнее – «Заслуженную Кляксу России».
P.S. – Постскриптум
В тот вечер я помню, учительница первая моя особенно смеялась над моим монологом под названием: «Окружающая среда».

Если хотите мое мнение, — главное в нашей жизни – это среда. Не та среда, что среди недели, а та которой ты себя окружаешь. «Образование – это все»… Это смотря как смотреть! У нас в доме один с двумя высшими в каком-то НИИ воздушное пространство исследует. Ну и что? У него в холодильнике один воздух, сырок «Дружба», кефир, валерьянка, а в морозилке два диплома с отличием. Он армянский коньяк только в грузинских фильмах видит. Вот мой зять восемь лет учился – пять классов кончил, а люди к нему на прием по полдня стоят. Он пустую посуду принимает и живет наполненной жизнью. Второй холодильник покупать пришлось. В один его жизненный уровень уже не вмещается. Ему его среда – как солнце, воздух и вода.
Ну, вода – особая статья! Тетя Вета из буфета посредством обыкновенной воды снизила в нашем районе опьяняемость населения на тридцать два процента! Это пдумать, как польза государству!
А сколько их еще, таких скромных тружениц, что каждой разбавленной каплей борются за наше здоровье, рискуя своей жизнью! Хотя образование у них, прямо скажем, нижесреднее. Ну и что? У меня сосед с высшим в школе математику преподает. Такие задачки решает! Берет, например, пешехода из пункта А в пункт Б со скоростью пять километров в час, делит на семнадцать килограмм яблок и узнает, сколько литров воды вылилось из бассейна. И все цифры с ответом у него точь-в-точь. Это в школе. А дома, как ни считает, каждый раз до получки не хватает! Тетя Вета из буфета раза в два меньше гео получает, и ему же еще и одалживает. Вот где высшая математика! И ему в жисть не сосчитать – сколько воды из бассейна у нее выливается. А что удивляться-то? Ну, какая у учителя среда? Географичка с экватором подмышкой, биолог с черепом до нашей эры, да жена – училка по русскому: каждый день целый портфель с ошибками приносит.
Вон этот жирный из 26-й квартиры по какому-то товарообороту еле курсы закончил, а у него теперь в среде два профессора, три народных артиста, протезист, хоккеист, рыбнадзор и прокурор. И все с ним на Вы! Он теперь на концертах Райкина в первом ряду сидит и вместе со всеми над собой смеется. И волшебная сила искусства ему нипочем. Окружающая его среда в обиду его не даст! Так что берегите ее, родную. А как же без нее? Без нее никак!
О том, как я осваивал святую землю
Приехал я в Святой город в гости к дочкам. Рассказы о божественном Иерусалиме я оставляю серьезным людям. А у меня с землей обетованной сложились веселые отношения. Говорят, в иврите нет местоимения «вы». Все обращаются друг к другу только на «ты». Так вот, в первый день приезда в Иерусалим иду я по незнакомому еще городу, и вдруг слышу женский голос:
— Лева, это ты? Какими судьбами?
— Да вот к дочерям приехал погостить.
— А я к сыну.
Моя память прокручивает варианты нашего знакомства – ну никак. Дипломатично спрашиваю:
— Давно из Саратова?
— Какого Саратова? Я там сроду не была.
— Так откуда знакомы?
— Как откуда? Я же в 78-м году в Куйбышеве на твоем концерте была.
«Помню, помню – на полном серьезе сказал я, – Ты еще сидела в шестом ряду справа». Она не возражала, и мы заговорили о детях.
В этот же день еще одна незабываемая сценка. Подхожу к театральной кассе. За столиком женщина торгует билетами на гастролеров из России. Я ей «шалом!» Она мне – тоже. Задаю несколько вопросов о концертной жизни в Израиле. Она вяло так, индифферентно отвечает, без интереса ко мне. Затем так же лениво спрашивает:

— И давно в Израиле?
— Вчера приехал.
— Вчера? И откуда?
— Из Саратова.
— Из Саратова? И кто ты, кто?
— Артист.
— Артист? И как тебя, как?
— Горелик.
— Лев Горелик?! Ты же мой любимый артист! Ты же совсем не изменился!
Я было хотел спросить, почему она меня тогда не узнала, но взамен этого рассказал ей старый анекдот. «Встречаются на улице двое, один другому говорит:
— Канторович, здрасьте! Года три не виделись, а вы так изменились! Вы были худой-худой – теперь такой круглый. И высоким вы не были, а вдруг так вытянулись. Что случилось, Канторович?
— Я не Канторович, я Пантелеев.
— Пантелеев? Фамилию вы тоже изменили?
Приехавшему в Израиль пожилому человеку трудно запомнить даже самые простые слова на другом языке, я испытал это на себе. Пытался оставить в памяти хотя бы самые простые формы общения с помощью ассоциаций. Например: «тода» (спасибо) запоминаю по ассоциации со словом «тогда». Или центральная автобусная станция называется «тахана мерказит». Запоминаю: похоже на «маркизет». Спрашиваю: «Как проехать на тахану маркизет?» – и удивляюсь, что меня никто не понимает. Но одну необходимую фразу я запомнил накрепко. На иврите «С новым годом!» звучит как «Шана това!». Беру знакомую с юности песню «Парней так много холостых, а я люблю женатого. И перед тем как подравить кого-нибудь с новым годом, в уме пропеваю: «Парней так много холостых, а я люблю Шанатова». И только после этого бойко поздравляю знакомых с новым годом: «Шана това!» Когда меня спрашивают, знаю ли я иврит, я отвечаю, что не знаю, но по-русски с еврейским акцентом говорю в совершенстве.

Забавные и трогательные воспоминания связаны у меня с выступлением в русском центре еврейской культуры или наоборот в еврейском центре русской культуры – от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Приятно вспомнить – зал был полон. И сидели в зале те, что в свое время видели меня на сценах разных городов Советского Союза (уже звучит как экзотика). Выйдя на сцену, я устроил импровизированную перекличку:
- Ленинградцы есть?
- Есть!
- Из Тбилиси есть?
- Ва!
- Одесситы?
- Вы еще спрашиваете…
- А саратовцы?
- Еще бы!
- Ну тогда я уже дома, можно начинать.
Весь вечер я исполнял миниатюры и монологи разных лет, рассказывая байки и курьезы нашей театральной жизни. Дружеская, я даже сказал бы, семейная атмосфера царила в зале. Рассказываю, например, о каком-то случае на гастролях в Ленинграде со спектаклем «Саратовские страдания» – в зале раздается радостный голос: «Ой! Я же была на этом концерте!» Вспоминаю о гастролях в Одессе и о легендарном администраторе Диме Козаке. Обращаюсь с вопросом в зал к одесситам:
— Я правду говорю?
— Пока правду! – выкрикивают из зала.
В заключение вечера на сцену поднялся председатель правления общества с цветами и возвестил, что я награждаюсь почетной грамотой как участник Отечественной войны, прошедший путь от Сталинграда до… «…Саратова!» – добавил я. (Вы помните, что во время войны я был подростком и выступал по госпиталям?) Мне хотелось закончить вечер на юмористической ноте, и я «под занавес» исполнил свой монолог под названием «реклама – двигатель торговли». Он имел особенный успех, потому что, очевидно, в зале было много бывших работников советской торговли. Им было что вспомнить.
P.S. – Постскриптум
«Реклама – двигатель торговли»
Многие сограждане мне, старейшему работнику торговли, частенько задают вопрос: «Как вам удалось удостоиться звания лучшего продавцом города, работая в магазине уцененных товаров?!» Вопрос, товарищи, не случайный! Уцененный товар – это товар, которому нет цены, его и задаром не каждый брать хочет. Ведь я торгую не тем, что, скажем, из моды вышло, а тем, чтов нее никогда не входило. Не спрашивайте, почему – это надо видеть! И вот от этого, с позволения сказать, промтовара, я должен избавляться, как от пережитков проклятого прошлого. Как сказал начальник нашего торга, «Реклама – двигатель торговли». Это значит, что? Поступили, скажем к нам в магазин уцененные мужские трехбортные костюмы. Словами о них рассказать нельзя, — тут нужны Кукрыниксы! Но план есть план – запускаю рекламу. «Впервые, — пишу, — поступили в продажу мужские вечерние безопасные костюмы, прошедшие испытания в глухих переулках города». Сами понимаете, мимо такой рекламы пройдет не каждый. Заинтересуется, почему костюм «вечерний», отчего «безопасный»? Разъясняю: «вечерний» – потому, что днем в нем на улицу лучше не выходить – не поймут, зато ночью – полная безопасность! Мало того, многие навстречу идущие даже помощь предлагают: «На, — говорят, — тебе дяденька рупь, купи себе чего-нибудь!» Сами понимаете, после такой рекламы товар находит свою жертву.
Или вот: забросили как-то к нам в магазин дважды уцененные рубашки с очень длинными рукавами цвета куриной слепоты. Ну, впечатление такое, будто пошиты они трудовой артелью малолетних преступников. Тут сразу ясно: нормальный человек такую рубашку надеть не решиться. Нормальный – не решиться, а ненормальный задумается! Соединяюсь с психиатрическим отделением нашей клиники. И что вы думаете? Рубашки находят своих сумасшедших! После чего буйные становятся тихими, а тихие еще тише.
Но главное в нашем торговом деле – это вовремя развернуть очередную кампанию по распродаже залежалой продукции. У нас по кампанию черта с нагрузкой продать можно. Весной, например, объявляю месячник под девизом: «Во саду ли в огороде». Ведь нашей уцененной продукцией так любое огородное чучело нарядить можно, что не только птицы – самолеты курс менять станут. ОБХСС к участку подойти побоится!
Но это еще не все. Сейчас по принципу «Салона новобрачных» я решил при нашем магазине открыть «Салон для разводящихся». Ведь с помощью нашего ассортимента можно ускорить любой бракоразводный процесс: тут тебе и туфли безразмерные фабрики «Вездеход», и шляпки скособоченные ворсистые типа «Катаржаночка», и сарафаны демисезонные, приталенные в груди, швейного объединения «Заря заката». Да приди они во всем это на судебное разбирательство, никто не спросит почему разводятся, удивятся только, как это они еще друг с другом живут.
Как видите, если с умом, торговать можем не хуже других. Ведь у нас на прилавках уцененных вещей имеются товары даже со знаком качества. Так что приходите, и мы вас встретим высококачественной уцененной продукцией.
О том, как любовь волнует кровь
Первый луч солнца, первый снег
Каждому приятен
Лично я приятель всех
Первых восприятий.
«Художнику всегда необходима ветка сирени», — сказал мне как-то мой режиссер-педагог. Подразумевая под веткой сирени чувство влюбленности. Без этой «ветки сирени» жизнь теряет насыщенность цвета, дурманящий запах, ласкающий звук. Каждый мало-мальски нормальный человек желает вдыхать ее аромат. Но вместо настоящих веток сирени жизнь порою подсовывает нам искусственные цветы. Было такое и в моей жизни. Поддельные влюбленности вселяли в меня беспокойство уже в юности, и я писал:
Мы искали в словах оправданья,
Подбирая их, каждый из нас
Осторожно выстраивал зданье
Из округлых испытанных фраз.
Из неправдашних откровений
Мастерили мы временный дом
Оправдать нам хотелось мгновенье
Кропотливым словесным трудом.
Нам нужна была эта постройка
Из тумана затасканных слов.
Мы работали в искренность бойко,
Чтоб приблизиться к слову «любовь»,
А затем – мы слова отпустили,
И растаяв, как призрачный дым,
Наши ширмы из фраз поспешили
В этот вечер на помощь другим.
Но не буду гневить Бога – на мою долю выпала не одна подлинная «ветка сирени». Некоторые безответственные утвердители заявляют, что любить можно только один раз. Но даже само по себе словосочетание «первая любовь» говорит о том, что к этому чувству вполне применим порядковый номер.

Моя самая первая «первая любовь» случилась, когда мен было года четыре. Папин цирк гастролировал в городе Сталино (Донецк). Предмет моей младенческой страсти жил по соседству с нашим временным домом и назывался Ляля. Я был намного старше ее, ей было только три. Тихая, застенчивая, она была согласна ехать со мной на край света. Даже если этот край – Саратов. И я заявил родителям, что без Ляли в Саратов не поеду. Пришлось маме идти со мною в дом моей возлюбленной. Лялина мама, узнав о цели нашего визита, сказала, что она бы, конечно, дочку отпустила, но ее, к сожалению, нету дома (как потом мне рассказали, Ляля просто спряталась под кроватью). Я громко заревел. Тогда мать моей нареченной дала мне слово прислать Лялю в Саратов ценной посылкой. Я согласился, но с условием, что в посылке надо проделать дырочки для воздуха, положить в ящик еду и обязательно поставить горшочек. Я долго ждал посылку, требовал от мамы, чтобы она каждый день справлялась о ней на главпочте, но, видимо, почта тогда работала плохо… Через много лет, вспоминая свою самую первую любовь, я придумал такие строчки:
Никогда не встретимся опять.
В жизни не увидимся с тобой.
Беспокойно буду вспоминать
Твой незабываемый покой.
Моя вторая первая любовь была уже школьной. Я понял, что она пришла, когда в диктанте не сделал ни одной ошибки, написав вместо продиктованных слов только: «Мила, Мила, Мила…», и так всю страницу. Мила была примой художественной самодеятельности бакинского Дворца пионеров. Очаровательная, хрупкая, с коричневыми миндалевидными глазами и копной волос цвета спелого каштана, Милочка выходила на сцену и так трогательно пела, что просто погибель сердцу. Однажды у нее во время выступления оторвалась от платья пуговка. Я тайно подобрал ее на сцене и пришил изнутри левого кармана пиджака, чтобы она касалась сердца. Милочка не ответила на мое большое чувство, и я очень страдал.
У человека на глазах слеза.
И губы, привкус ощутив солености,
Поймут весь вкус оставленной влюбленности,
Поймут всю грусть, что приняли глаза.
И губы шепотом начнут слова вязать,
Что к человеку все еще вернеться,
Что все еще на встречу – обернется
И улыбнется на глазах слеза.
Окончательно я утешился, только когда встретил Милочку через четверть века, и это была уже не ветка сирени, а совершенно другое растение, трудное для обхвата. Солистка Бакинского музкомедии, заслуженная артистка республики, этакая баба-гренадер, она уже подбиралась к ролям комических старух. Но я все равно не вычеркнул ее из списка моих сиреневых веток. Ведь у меня, как у каждого увлекающегося человека, за жизнь набралось «сирени» на целый изящный букет. Так хочется вдохнуть заново аромат каждой «ветки». Собственные стихотворные строчки, побледневшие от времени, воскрешают в памяти многое:
Я не помню, как это было…
Я не помню, что говорила…
Я совсем не запомнил слов,
Как наутро не помнят слов.
Я запомнить еще опоздал,
Как смотрели тогда глаза…
Помню только – мир был разбужен!
Помню только – нужен был, нужен!
Помню только – сердца участье.
Только помню – дразнилось счастье!
Расскажу еще только об одной соей «сиреневой сюите» – самой удивительной. И не потому, что мне было девятнадцать, а ей сорок пять. Ведь ветка сирени в паспорт не смотрит, она живет по своим, только ей ведомым законам. Можно же влюбленно относиться в Моне Лизе, даже если она на 400 лет старше тебя. И она на это смотрит с улыбкой. Вот и та, перед которой я преклонялся, меня с улыбкой называла «мой маленький друг». Да, я был артистом малых форм и работал на эстрадных подмостках, а она была большой артисткой и работала на большой драматической сцене. Поэтому в ее лице я сегодня любил Марию Стюарт, завтра Кручинину, а послезавтра Анну Каренину (до прибытия поезда).

Валентина Константиновна Соболева. Она приехала в Саратов в 30-к годы из Ленинграда, где была восходящей звездой Большого драматического театра. Приехала по семейным обстоятельствам с мужем, с которым потом рассталась, но Саратов уже не оставила. Красивую, талантливую, магически обаятельную актрису окружали обожатели и претенденты на руку. Но она говорила, что больше не хочет домашних тапочек и халатов. Хочет служить только театру. И осталась одна на всю жизнь. Саратовская публика поклонялась ей, у не было дублерш, потому что она никогда не позволяла себе болеть. Во время войны в нашем городе работал МХАТ. «Анна Каренина» шла на двух сценах: у москвичей в заглавной роли – Тарасова, у саратовцев – Соболева. И многие знатоки отдавали предпочтение «нашей». Я смотрел все спектакли с ее участием, попадая в плен ее неповторимого голоса, который звучал во мне, как любимая мелодия. Два раза в неделю я позволял себе звонить ей по телефону. Какие это были желанные секунды, когда я слышал ее незабываемое «Алле-о-о!» Здравствуйте, мой маленький друг!» И я в трубку читал:
Солнце светило.
Освещало землю.
Грело тело.
Прогревало реку.
И очень тепло на земле этой было
Под солнечным солнцем
Влюбленному человеку.
В жизни есть солнце
Свое у каждого.
Лучше его ничего не выдумать
И хочется радостно крикнуть:
«Граждане!
У меня свое солнце!
Можете завидовать!»
И она, конечно, мгновенно догадывалась, кому я посвятил эти наивные строчки. Иногда она позволяла мне провожать себя после спектакля. Эти «иногда» для меня дорогого стоили: я чувствовал себя на седьмом небе и долго не хотел оттуда спускаться. А как трудно было уезжать на гастроли! По несколько месяцев у меня не было возможности ни видеть, ни слышать Валентину Константиновну. Но я видел ее в тополе перед окном или в проплывающем облаке. Мысленно слышал ее драгоценное: «Алле-о-о». И писал:
Четыре месяца дорог.
Без ваших глаз сто двадцать суток.
А в сутках множество минуток.
И в каждой – вы, мой милый Бог.
Прошел целый год моей круглосуточной влюбленности. Я возвратился с очередных гастролей прямо под Новый год.
— Алле-о-о! Мой маленький друг, я жду вас к себе на встречу нового года. Только что это за Новый год – на дворе ни снежинки. Зимой совсем не пахнет!
— Постараюсь исправить эту несправедливость, — пообещал я. И наутро (то ли Бог догадался, то ли внял моим молитвам) выпало неимоверное количество снега. Я снял трубку, набрал заветный номер, услышал любимое «алле-о-о», сказал только одну фразу: «Вы хотели снега – я все сделал», — и повесил трубку. На следующий день, провожая ее после спектакля 9выпив для храбрости водки), спекулируя наступающим Новым годом, я ее наконец поцеловал.
— Ах, вы, негодный мальчишка!!! Как вы могли себе это позволить!!! Чтобы вашей ноги здесь больше не было!!!
— Так я завтра приду?
— Приходи-и-ите…
В счастливых слезах я бежал по заснеженному Саратову и посторял: «Поцеловал! Поцеловал!»
Годы не стерли, не зачеркнули моего благоговения перед ней. Часто за нашим праздничным семейным столом Валентина Константиновна сидела на самом почетном месте, и моя жена Лиля непременно говорила гостям: «Вот женщина, которую в юности восторженно любил мой Лев». Валентина Константиновна приходила в нам на все премьеры. И потом, уже живя в Ленинграде, во время наших гастролей обязательно, несмотря на свой очень преклонный возраст, посещала спектакли. Всегда аккуратно прибранная, подтянутая, в элегантном брючном костюме: держала марку Актрисы. Однажды, когда ей было уже по 80, пришла прямо с катка, с коньками. И глаза блестели, как тогда… Наша последняя встреча – в Ленинградском Доме ветеранов сцены. На стенах ее комнатки фотопортреты Марии Стюарт, Кручининой, Анны Карениной в исполнении Соболевой. Я читаю ей давнишние юношеские стихи.
Губы желали дойти, добежать к ней,
То, что не сказано – все досказать…
Сколько чудесно-мучительных дней
Губы мечтали ее целовать…
Сказала: «Не надо». Не надо, значит.
Пропала улыбка, глаза растаяли.
И губы обиделись, вот-вот заплачут.
Как будто их в угол за что-то поставили.
Она с грустной улыбкой сказала: «Неужели это написано мне?…» Мы с нею пьем чай. Ей скоро 90. Валентина Константиновна говорит: «Я тебя плохо вижу, Лева. Ты как в дымке. Но внутренним зрением помню тебя, как прежде».
P.S. – постскриптум
Первой пробой лирического пера я обязан именно ей, В. К. Соболевой. И в дальнейшем, когда дыхание от чувств становилось прерывистым, я начинал рифмовать. В привычку это не вошло, я никогда не считал себя поэтом, но порой в жизнь врывались такие ощущения, что невозможно было говорить прозой. И всегда возбудителем была «ветка сирени», вплоть до седых волос:
В чьей-то жизни стать желаем первыми.
В долгом, неизведанном пути.
Сутью сердца, каждой клеткой нервною
Первенство желаем обрести.
Вот уже и позади все первое,
Ничему не удивишься вновь.
Чу! Мне кажется, идет походкой верною
Первая последняя любовь.
Перелистываю свои старые тетрадки, перечитываю черновики и наброски, ловя в них отголоски важных душевных событий. В одном из давнишних стихотворений, написанных другу всей жизни, то бишь, жене, мне кажется, выплавилась главная мысль всех моих нечастых поэтических всплесков:
Множество строчек, сравнений, сомнений
Спят, не разбужены, в старой тетрадке…
Спят сердцевинки стихотворений,
Спят в поэтическом беспорядке.
Мне б от Тебя, — да услышать то нужное,
Что возвратит каждой строчке волнение.
Долгой дорогой, нелегкой, окружною
К строчкам вернется сердцебиение.
Мне бы Тебя – для соучастья,
Я б никому не отдал предпочтения!
Это и есть настоящее счастье –
Вместе сработанное стихотворение.