Моя консерватория
Уникальное здание, особенное, единственное, со своим готическим стилем, с высокими башенками. Украшает центр города. К сожалению, за 7 лет учебы в консерватории (из них два в муз. училище) по невежеству не удосужилась узнать имя архитектора. При входе за столиком всегда сидела дежурная, неизменная Софья Наумовна, через нее проходили письма туда и обратно, деловые и любовные записки, всякая корреспонденция. Она знала всех и все. Ей доверяли секреты и студенты и педагоги. Она по своей доброте всех утешала, как могла, во все вникала и помогал В вестибюле огромное окно, скамья и вечно куча народа. Там мы сидели, совещались, где и как будем встречать Новый год, когда нам сообщили, что разбился Юлик Никифоров – это была трагедия.
Справа – вешалка, направо по коридору – лестница, ведущая у фойе, к классам третьего этажа, к артистической, перед сценой большого зала, и вверх-вверх – к малому залу, где занимался оперный класс, сдавались зачеты. Показательные выступления, экзамены и концерты знаменитых гастролеров проходили в большом зале. Перед ним фойе, там висела доска отличников. И мое фото было. Потом, какой-то поклонник его сорвал. Из фойе выходила дверь на огромный балкон с резной оградой. Красиво. А на верху, на третьем этаже снаружи сидели химеры с открытой пастью и когда, проходя мимо консерватории, особенно при открытых окнах, ото всюду доносилась какофония из звуков, рояля, скрипки, духовых инструментов и разных голосов от баса до колоратуры. Казалось, что это поют химеры.
От вешалки влево ведет широкая лестница, главная: там на стенах на доске указы, приказы, расписания, объявления т.д. и между первым и вторым этажом окно с огромным подоконником. Любимое место учащихся где, обсуждалось все! Все сплетни, знакомства, здесь зарождались романтические отношения, делились впечатлениями. В те времена шли замечательные фильмы изъятые в счет репатриаций, какой потрясающий певец Джильи – маленький толстый, герой – смех! Но его изумительный, страстный голос заставлял забывать все его недостатки. А Ян Кипура – красавец! А фильмы с Диной Дурбин – «Сестра его дворецкого». А такие как «Где моя дочь?», «Серенада солнечной долины», «Девушка моей мечты». Обалдеть! Кстати, полностью и в прекрасном исполнении я впервые услышала первый концерт для фортепьяно с оркестром Чайковского, именно в американском фильме. Он стал достоянием широкой публики. Именно после этого фильма он приобрел такую популярность.
Как правило, мы сбегали с какой-нибудь «пары» днем и билеты в кино были дешевле и фильмы длиннее, часа по два. У нас был ряд предметов, которые мы считали абсолютно ненужными вместе с их педагогами: «марксистско-ленинская эстетика», кажется, фамилия Топаз, запомнила потому что сама не раз в зачетке легко подделывала его подпись. Через каждую фразу он говорил: «Самое значит так!» Политэкономию вела партийная дама. Говорил, если ее о чем-то спрашивали: — вы меня не путайте, я сама запутаюсь! На фармацевтике (она относилась к военному делу еще была у нас «Ти-ти-та-та-та» – «азбука Морзе» и разборка пулемета) очень интеллигентный дядя, за один урок (мы сосчитали) он произнес 64 раза слово «ну-с!» вот с них-то мы и сбегали. Кстати, за 4 по политэкономии на третьем курсе с меня сняли повышенную стипендию. Потом восстановили. Но диплом с отличием, несмотря на все пятерки на экзаменах – не получила. По своей глупости: на первом курсе историю музыки вел страшный зануда, я засыпала на уроке, а в первой половине учебного года получила «три». Не знала, что она войдет в конце учебы в диплом. Иначе бы давно исправила. Да, и черт с ним! Мой хороший диплом почти за всю жизнь никому не понадобился. Храню, как память.
Была еще одна важная лестница. Прямо сразу по коридору вправо – ректор, директор, профком, я там часто принимала участие в каких-либо мероприятиях. А рядом с ним был маленькая, незаметная, но очень популярная дверца, которая вела на железную, черную. Вот там и курили, и происходили разные разборки, иногда драки, иногда свидания, там же обнимались и целовались, прячась от общих глаз. В самом низу почти в подвале, кто-нибудь дудел. Все возможные площадки под лестницами, самые укромные уголки занимали духовики: трубы, валторны, тромбоны, медные, т.е. в основном, лабухи ( язык музыкантов, которому я научилась, работая с симфоническим оркестром). В квартирах их не терпели, а классы, где были рояли, им не давали. Вот они и пристраивались, где могли. Кому нужен был рояль, приоритет за педагогами, пианистами, струнниками, вокалистами и т.д. классы расписывались, выделялись с боем. Их было, кажется, где-то до 25. На первом этаже был еще один класс первый, но там заниматься не любили, туда загоняли хор, а не любили из-за близости туалета. Запах! Такое замечательное здание, культурное учебное заведение, а туалет, как в какой-нибудь казарме или на вокзале. Все стены исписаны известным сортирным репертуаром, даже в женском. Одну приличную запись я запомнила: «Зорька Утяшкина – тварь и стервоза!» За что ей? Новая, молодая, красивая оперная певица. Полагаю, что теперь это уже все не так. А также и ненужные творческой профессии предметы отсутствуют.
Лиля Равницкая-Розина из “Севильского цирюльника”, дипломный спектакль.
И наконец, святая-святых Большой Зал Консерватории. Репетировать на сцене Большого Зала, выступать, сдавать экзамены по специальности — всегда награда, большое волнение и радость. Эта сцена хранит имена великих исполнителей. Зал огромный с двумя выходами, наверху большой балкон, куда вход с третьего этажа (там всегда темно и всегда целуются). По стенам зала барельефы знаменитых композиторов. Это храм искусств. Я еще застала орган, старинный, он был неисправен. Чтобы играть на нем кто-нибудь должен был внутри на нем качать мехи. Преподавал орган профессор Московской Консерватории Нильсен, иногда он давал концерты иногда ученики. Я научилась ассистировать, включать регистры. Потом орган сняли, его долго не было, а теперь поставили новый.
У меня дома к холодильнику прикреплен цветной рисунок моей консерватории и он мне греет душу. Я, бывало, проходила мимо Консерватории и испытывала ревность к тем, кто туда входил с уверенностью, как я когда-то – столько лет открывала дверь моей консерватории. Сейчас я далеко от нее.
Ракамиша
Мы все учились в музыкальном училище при консерватории. Ра – это я, Равницкая Людмила, в обиходе Лиля, Ка – это Марина Кацман, в будущем Соболевская, мы ее звали Машка. Ми – Митекина Тата, дочь нашей преподавательницы по вокалу и Ша – Шамаева Валя. Мы повсюду, и на уроках , бывали вместе и придумали себе такую кличку. Потом к нам присоединилась Ира Маючая и тогда мы стали квинтой – пятеро. Кто не знает: 1-прима, 2 – секунда, 3 – терция, 4 – кварта, и 5 – квинта. До-ре-ми-фа-соль. Иру пригласили в оперу на роль Суок в «Трех Толстяках»Она была веселая, неунывающая, несмотря на бедность. Их семья питалась одной свеклой, как моя тыквой. Однажды на Волге она нам продемонстрировала, пописав ярко-красным цветом.
Марина жила в достатке, я впервые у них ела изумительной вкусноты кулич. Тем не менее, приходя к нам, она кричала: “Мама Женя! Что есть вкусненького?”
Это еще от детства осталось: у других всегда вкуснее, даже у бедных.
Татка жила в прекрасном большом доме напротив стадиона. Однажды зимой девчонки решили пойти на каток. А как же я? Я не умею, у меня в детстве был только один конек, привязанный к валенку. Нашлись для меня коньки, у Татки дома мы переоделись. Случайно, вид у меня оказался классный: из дешевой ткани юбочка-клеш, свитерок, шапочка, — можно было сойти внешне за фигуристку. Перевели меня через улицу, поставили на лед, а сами поехали. На меня смотрят, сейчас, мол, выдаст! А я падаю то вперед, то назад! Смеху было! А я обиделась на подруг, попросилась домой и больше никогда не встала на коньки.
Валюха была с низким голосом, в отличие от всех нас, жила в частном своем доме, всегда держала собак, а в то время завела поросеночка. Она его купала, клала с собой спать, он был как маленький очаровательный котенок. Она его очень любила. А когда вырос – принес ей много горя: надо было отдавать, огромную свинью держать в доме было невозможно, а что там с ним будет?… одни слезы.
Мы дружили со студентом филологического факультета университета Володей Левиновским, (его брат Коля потом стал известным джазовым музыкантом). Володя был умен, начитан, говорил так много и так быстро, что слюна кипела на его губах. А еще он был очень влюбчивый. Признавался в любви каждой из нас в отдельности и сразу всем вместе. Писал записки «Квинте» на длинной узкой бумажной ленте, такой, какой окна заклеивали на зиму, сворачивал гармошкой и кому-нибудь из нас всучивал!
Ира, мы ее звали по фамилии с ударением на Ю – Маючая. Ира была немножко постарше и у нее была любовь. Как она расцвела от этого чувства. Она нам казалась какой-то особенной, от нее вкусно пахло, от нее исходила любовь, так нам казалось. Его звали Зана, Зиновий Микицинский, артист театра Красной Армии. Они хотели пожениться. Он шел задумавшись по железнодорожным путям. Так же задом маневрировал паровоз и…. как будто он по всем нам проехался и всех нас задавил. Как пережить такое? Ирина жизнь круто изменилась.
Прошло время. Мы всей компанией сидели на подоконнике на главной лестнице Консерватории, где всех видно и тебя видят. По лестнице поднимаются три незнакомых парня: высокий, средний и нижесредний.
— Мальчики, вы кого-то ищете?
— Мы хотим поступить в училище.
— На какой факультет?
Не на фортепьянный и не струнный. Там учатся с детства.
— Мы хотим играть на кларнете.
Познакомились, а вскоре подружились. Ребята учились все трое – ну прямо – мушкетеры! – в авиатехникуме. Один другого лучше. Юра Султанов, кем он стал потом, не знаю, кажется врачом. Володя Кошелев – известным замечательным хирургом. А Юлий Никифоров… это особая статья, совсем другой рассказ. Он был так красив, что, когда мы выходили из кинотеатра «Ударник», где смотрели «Серенаду Солнечной Долины» (в который раз, в главной роли, если не ошибаюсь, Джон Мередит), то выходящие зрители удивленно оглядывались: не он ли (Юлий) играл сейчас в кино главную роль. Помимо того, что он учился там и там, он еще занимался спортом в спортивном обществе «Медик», выступал от него (у него сестра училась в мединтституте).
Марина по праву (мы все так считали, что она была самая красивая) решила, что он будет ухаживать за ней. А я заметила, что он меня как-то выделяет. И Марину часто как бы ставит на место. Она считала, что все должны потакать ее капризам. Я хочу туда, я хочу сюда. Повернемте в ту сторону, пойдемте в ту и т.д. Всем надоело, и часто она оставалась в одиночестве со своими капризами.
Оставались считанные дни до нового года, его мы давно уже решили встречать вместе. 29-го декабря меня встретил Юлий и пригласил 30-го в зале Пограничников посмотреть его спортивные выступления. В этом зале часто проводились концерты, выступления, разные мероприятия. Он сказал: я буду показывать вель-оборот его еще называют «солнце» на турнике.
— Постараюсь придти – сказала я.
— А еще 31-го в 5 часов , -сказал Юлий,-я хочу с тобой поговорить, там узнаешь, о чем. А потом мы все будем вместе встречать Новый год..
С утра 31-го собрались в фойе консерватории. Кто-то, не помню кто, вошел и сказал – Юлик разбился…А я ведь на показательное выступление так и не пошла, причины не помню.
Поверить в это было невозможно. Очевидцы рассказали, как это произошло. На сцене установили турник. Положили мат, а для страховки должен ещё стоять тренер. Объявили Юлия (до него уже были другие выступления), он должен был сделать такое упражнение: берется за перекладину, слегка раскачивается, и на абсолютно вытянутом теле делает полный оборот вокруг турника, в какой-то момент для обратного оборота перехватывается рука и опять круговой оборот. Юлий стал делать упражнение – не получилось. Еще раз попробовал и снова сорвался. Тренер ему сказал: — уходи. Нельзя больше. Я объявляю следующий номер. Юлик ушел, думает, «опозорился, стыдно». Мат убрали, тренер ушел, другой спортсмен сделал свое упражнение, а Юлик взял и снова вышел на сцену: ни мата, ни тренера. Он взялся за турник, резко крутанул, руки сорвались и он полетел аж за сцену. Упал на шею, потом распластался и встать уже не мог. Скорая долго не ехала. Положили на грузовик и, тряся по ухабам повезли в больницу. Потом рассказывали, что он в этот день, 30-го днем ходил в баню. Этого делать нельзя. Расслабляет. Но это уже пустой разговор. Какой там новый год!? Мы поехали в больницу. Он лежал на приподнятой кровати, привязанный головой за подбородок кожаными ремнями к спинке кровати. Большое, красивое, молодое, мускулистое спортивное тело, — и такое беспомощное. Он еще улыбался, разговаривал хорохорился. Но приговор был неумолимый, неотвратимый: раздавлены два шейных позвонка, а главное, полный разрыв спинного мозга. Мы установили дежурство: когда давать бесполезное лекарство, когда брать катетером мочу. Сам он уже не мог. Ноги уже не шевелились. Потом стали отниматься пальцы рук, сами руки, стало прерываться дыхание. Сначала он попросил всех выйти из палаты (а был чуть ли не весь мединститут), оставил меня, сказал, прерывая вдохом каждое слог: — Так.. мы…с то…бой…и…не..по..го…во..ри..ли…Вот…и…встре..ти..ли..Но..вый…год…
Потом попросил всех войти, попрощался, напоследок повторил два раза: — Не-охо-та у-ми-рать. Не-охо-та у-ми-рать… Дыхание остановилось.
Хоронил, казалось, весь город. Транспорт не ходил. Еще бы: авиаинтститут, мединтститут, консерватория, спортивные друзья, просто друзья и просто сочувствующие и любопытные. Такой молодой и так нелепо. Несправедливо.
Инфинитив
Перебирала мелочи, письма… Вот фотография. Здесь мне лет двадцать. В роскошной шубе. Конечно, не мое, но зато потом у меня будет нечто похожее, и получше, но тогда… Однокурсница консерваторская дала померить. Мне к лицу. Кто-то сфотографировал. На нашем курсе была такая Лиля Егорова. Она из Куйбышева, теперь Самара. Она выделялась тем, что одевалась несоответственно времени. Мы были дворняжки против нее. Ходили кто в чем. Есть приличное платье – и ладно. Были мальчики и в шинелях. А Лиля меняла туалеты ежедневно. Все было сшито со вкусом, красиво, в магазинах ничего подобного не было. Штапель по талонам. Выглядела она эффектно, хотя красотой не отличалась. С мальчиками не встречалась. Училась усердно, но бесполезно. По тупости с ней никто не мог сравниться. Взяли ее, я думаю, по блату. Голос был, и был бы неплохой, если бы не такая неприятная мелкая вибрация. У нас были еще какие-то общеобразовательные предметы. Вот тут дело у ней совсем плохо обстояло. Меня попросили с ней позаниматься. Она и сама подошла ко мне: — Лиля! (для своих я тоже Лиля), помоги мне, я заплачу!
Вот это да! Тогда вообще не принято было за какую-то помощь платить и брать деньги. Даже в быту, дома что-то сломается – утюг, розетка, плитка, стул, так любой сосед, знакомый, запросто предлагал свои услуги, конечно, не за деньги: по-дружески, по-соседски. Это сейчас за каждый шаг надо платить! А тогда такое предложение прозвучало оскорбительно. Я хотела отказаться, но она так просила, мне было жаль ее, согласилась, но будешь деньги предлагать – уйду. Я уже заметила эту ее особенность, как что – заплачу! Ну, понятно. Она единственная дочь, живет с папой, а папа – директор консервного завода. Это вам не хухры-мухры. Каждые каникулы, праздничные дни она уезжала домой. Приезжала полностью переодетая, вся в новом и красивом. – А где же все то, что было раньше?! – спрашиваю. — Продаю! За моими вещами очередь. Я же их немножко поносила, они, можно сказать, новые, я еще и в прибыли остаюсь, а на вырученные деньги мне шьют новые наряды. Вот это практичность! Вообще-то разумно. В бытовой смекалке ей не откажешь. . Я не завидовала, только удивлялась, особенно ее тупости по части учебы.
— Лиля, что такое инфинитив?
— Ты не знаешь? Это же еще в школе проходят. Инфинитив – это неопределенная форма глагола. Привожу примеры, объясняю доступно.
— Лиля, а что такое инфинитив?
— Я же тебе вчера объясняла.
— Я забыла! Честное слово! (Она так и не усвоила это слово)
«Инфинитив» стало ее прозвищем.
Однажды она мне показала целую кипу вырезок разных красивых женщин, артисток, красавиц… — Зачем это тебе – спрашиваю.
— А я смотрю на них, сажусь к зеркалу и перенимаю разные красивые позы. Я же будущая артистка.
Года два она проучилась кое-как, однажды сообщила мне по секрету, что познакомилась на рынке с продавцом цветов. Очень симпатичный. Завязались у них отношения, чуть ли не до женитьбы. Потом ее кто-то просветил, что таких, как он, надо опасаться: завезет ее куда-нибудь на Кавказ очередной женой. Она испугалась. И не на шутку. Стала избегать встреч с ним. А он, видать, влюбился, или не хотел терять богатую невесту. Стал требовать выйти за него замуж, иначе он ее зарэжет! Однажды так и пришел к ней с кинжалом, гонялся за ней, она выскочила на улицу, в чем была – зима! Вызвали милицию, его увезли. А у нее на этой почве развился психоз, мания преследования. Вызвали отца. Он ее дома положил в соответствующую клинику. Я писала ему, переживала, хотела знать, выздоровела ли она, но ответа не было. В Саратов она не вернулась. Больше я ее не видела, однако слышала, что она все еще страдает манией преследования. Жаль девушку, так ее жизнь и сложилась в неопределенную форму глагола – инфинитив!
Общее фортепиано.
Общее фортепиано – это обязательный предмет для учащихся музыкальных факультетов. Вокалисты, струнники, духовики должны сдавать экзамен по фо-но. Мне повезло. Я училась в хорошей музыкальной школе, для вокалиста мой фортепьянный уровень был более чем достаточен. Я играла «Май» Чайковского, Сонату Бетховена, прелюд Скрябина и т.д. Серьезный репертуар. И сольфеджировала прекрасно, и трехголосные диктанты писала с группой композиторов. В свое время, я даже осмелилась немного заниматься фортепьяно со своими детьми и внуками. Никто из них не стал музыкантом. Они до сих пор смеются, вспоминая, как я кричала после каждой фальшивой нотой. Педагог из меня никакой. Зато я любила своего педагога по общему фо-но Веру Мефодьевну Кононову. Интеллигентная, мягкая, добрая, с красиво уложенными рыжими волосами. Она жила около консерватории. Когда заболевала, приглашала на урок к себе домой. Я охотно к ней ходила: дома у нее уютно, большой рояль. Привлекал мое внимание огромный портрет хозяйки дома, сделанный ее мужем. Он большой, добродушный человек. Играл на виолончели в оркестре драматического театра. Не бог весть какое престижное место для хорошего музыканта. Его, очевидно, устраивало. Есть работа и ладно. На двоих хватало, детей не было. Он с большой охотой мастерил что-то дома. Портрет был сделан им из крохотных зернышек пшена. Он достиг совершенного сходства с оригиналом. И как чудно подошло пшено по цвету под роскошные волосы его жены. Огромный труд.
Так вот, В.М. очередной раз заболела. И пригласила меня на урок к ней домой. Прихожу. Звоню. Открылась дверь и…
— Ой! Какой запах!…
Не могу сказать «родной» запах шпрот, которые я впервые попробовала в 13 лет, до войны, в Москве на декаде Белорусского искусства. Нас, детей, кормили изысканно: огромные тарелки с ассорти, там и шпроты, и икра, и еще много чего. В голодное время я о шпротах мечтала….
Вхожу в квартиру. Вижу: на буфете стоит открытая банка шпрот. Аж дух захватило! Я еще и голодная. Сижу, играю, механически слушаю замечания, а в голове – волнующий запах и мысль о стоящей там банке. Кончились мои академические 45 минут. Я собралась уходить.
— Лиля, подожди, сядь за стол, извини, что мало, но я хочу угостить тебя!
Вера Мефодьевна поставила на стол тарелочку с тремя шпротинами и кусочком черного хлеба… Для того времени – царское угощение. Это было счастье! Исполнение желаний! Я ела маленькими кусочками, растягивая удовольствие – так мне было вкусно!
Она, моя учительница, как ясновидящая, будто заглянула мне в душу. Я испытывала огромное чувство благодарности за ее чуткость и догадливость. Пустяк. Подумаешь, три шпротины, но разве в этом дело. Память на всю жизнь.
Вон они, икра с заоблачными ценами, шпроты, свободно стоят на всех прилавках, ешь – не хочу! Правда, вкус у них, у шпрот, уже далеко не тот. Или у меня? Я их по-прежнему люблю, но ем редко. И конечно, не в них дело. Дело в людях, которые нередко встречались на моем жизненном пути.
Ольга Петровна
Петр Павлович Васильев, кроме того, что он был талантливым, интересным человеком, хорошим режиссером, был родным племянником очень мною любимой преподавательницы – пианистки Ольги Петровны Дрябиной. О ней стоит рассказать. Она вела солистов оперы, учила с ними партии и то же самое с нами в Консерватории. Блестяще играла, знала все наизусть, она это делала с огромным умением и любовью к своему делу. Была уже далеко не молодая, но очень активная.
— Лилька! Что ты поешь?! Повтори! Запомни: там не фа, а фа диез!
— Девчонки! Если в следующий раз не выучите – лучше не приходите!
Она была хорошо образована, явно дворянского происхождения. Об этом можно было судить по ее обстановке. Комната большая, хорошая, в центре города. Видно, дом когда-то реквизировали у ее же семьи. Ей оставили одну комнату, остальные заселили кем придется. Хорошо что туалет оставили. Ванну забили – обойдутся.
У нее стоял рояль. Висело огромное количество фотографий с дарственной надписью многих известных артистов, таких как Собинов, Шаляпин, Нежданова…Все было заставлено так, что можно было только еде-еле протиснуться между разными старинными столиками, шкафчиками, креслами и т.д. Но все это было красивое, роскошное. Везде какие-то вазочки, шкатулочки, скульптурки, безделушки – все ценное, ничего не выбросишь. Она точно знала, где у нее что стоит, даже когда потеряла зрение. Я рассказала дочери, а она и говорит: — мама, я помню эту тетю, мы ей помогали писать поздравительные открытки, она тогда уже не видела. И еще она устраивала себе помывочно-постирочный день. Я приходила, помогала, как могла, вносила и выносила воду, грела. Она в одном тазике стояла, а из другого мылась. Эта достойная дама ко всему приспособилась. Потом ее не стало. Я уехала. Все, что ей было дорого, наверняка повыкидывали.
Вот так, такова жизнь.
Смех
Думаю, что нет на земле человека, который когда-нибудь не смеялся до упаду.
В детстве я боялась щекотки. Мне казалось, что если не остановится тот, кто щекочет – я задохнусь и умру. Это был смех отчаяния. Это в прошлом и больше не повторялось.
Артисты – народ смешливый. У каждого есть своя какая-нибудь смешная байка. Бывают курьезы. Я – не исключение. На сцене артисты легко поддаются розыгрышу и есть его любители. Я наблюдала такой случай: после спектакля артисты вышли на поклон. Их за кулисами уже кто-то рассмешил, а на сцене – добавил. Давясь от смеха, разобравшего их, разбежались – кто куда! Только одна, в платье до пола, с достоинством ушла со сцены, а на месте, где она стояла, расползалось большое мокрое пятно.
По вокалу меня зачислили к педагогу, которая мне совсем не нравилась: злая, на одной ноге до колена грубый гигантский черный ботинок – протез, плюс палка. К тому же она хорошо занималась с голосами меццо-сопрано, низкими, а я – сопрано лирическое. На занятия к ней я принципиально не ходила, за что была приказом отчислена из Консерватории за не посещаемость. Вообще-то ученица я была не плохая, получала повышенную стипендию и даже где-то на пятом курсе была выдвинута на Собиновскую, но так и не успела ее получить. Короче. Подошел ко мне зав вокальной кафедрой профессор Григорий Яковлевич Белоцерковский, отец моей однокурсницы, спросил:
— Хочешь к профессору Вере Федоровне Туровской?
— Я ее не знаю, никогда не видела. Расскажите о ней.
— она была когда-то грозой Московской Консерватории. Однажды, на заседании вокальной кафедры, когда кто-то из педагогов предложил, не пора ли, мол, учить студентов не только на классике, а и на советских композиторах-песенниках. Она рассвирепела, затопала ногами и растоптала предложенные ей ноты, в том числе «Дан приказ ему на запад, ей – в другую сторону» и другие такого же плана.
— вот вам советские песни!
Ох, как обрадовались некоторые! Ей припаяли антисоветчину и засадили на 10 лет в тюрьму в Саратовской области. 8 лет она отсидела, когда в Саратове умер единственный профессор по вокалу. Туровскую раскопали, добились выпустить досрочно. Теперь профессор В.Ф.Туровская набирала класс.
— Я опять спрашиваю, хочешь в ее класс?
— Хочу!
-Пиши заявление. Мы тебя восстановим прямо к ней.
Она уже занималась с некоторыми студентами.
— Разрешите войти?
Вхожу, вижу: за роялем сидит старая, грузная женщина с короткой седой гривой, при каждом вокальном упражнении берет на рояле аккорд и, сопровождая игрой поющего, раздувает ноздри, издает какой-то утробный носовой звук: га-а-а-а-а, га-а-а-а-а, га-а-а-аааа, ну прямо квакает, поднимаясь вверх по полутонам и обратно.
Обычно педагоги подпевают нормальными, профессиональными голосами. В.Ф. в тюрьме потеряла голос. Ученики, с которыми она занималась, уже привыкли к ней. А я услышала такое впервые. Студенты народ злой. Ей дали прозвище «Жаба». Я смотрю, слушаю – никто не смеется, а мне ужасно смешно. Вдруг, из меня непроизвольно вырвался сгусток смеха, как рыдание. Все обернулись. Я закрыла лицо руками, якобы, мне стало плохо, выскочила из класса. Там дала волю своему смеху. Отсмеялась на все 5 лет учебы вперед!
В.Ф. была очень образованным, отличным педагогом. Кстати, я видела ее портрет в молодости. Она была красива и стройна. Тюрьма ее изуродовала. Это от нее я была выдвинута на смотр как лучшая ученица Консерватории.
Так истерично я смеялась впервые, но не в последний раз.
Большой зал Московской Консерватории. Идет Всесоюзный смотр студентов-вокалистов и музыкантов. В жюри всякие знаменитости, профессура. Составлено и напечатано расписание-книжечка, где, когда, кто показывается. У меня такая книжечка сохранилась на память с автографом Козловского. Я была выдвинута от Саратовской Консерватории. Это почетно. Выбирали лучших. Мне все было интересно. Ходила на все просмотры. Я уже отпела, не без приключения.
По жеребьевке я шла со студенткой, уже давно солисткой Горьковской оперы, а потом уже и Большого театра – Гусельниковой – блестящая колоратура. Мы вдвоем ожидали в артистической выхода на сцену. Она – в роскошном длинном платье. Я – в единственном черном, бархатном, коротком платьице с белым воротничком. Мама сшила. Очень волнуюсь. После такой зрелой актрисы идти не выгодно. Она спокойна, уверена в себе, сосет конфетку.
— Хотите леденец? – спросила она.- Мне всегда перед выступлением помогает.
Я – глупенькая – подумала: раз ей помогает, то может и мне поможет. Взяла, положила в рот. Тут ее объявили. Она ушла на сцену, прекрасно спела арию Розины и многое другое, не менее известно. А у меня рот залепило. Никогда в жизни не пользовалась ничем. Кто-то пил коньяк, кто-то чай, а кто конфеты сосал… Мне вот-вот выходить, мне хоть бы воды глотнуть. Что делать? Репертуар у меня сложный, пять вещей. Ничего не сделаешь, пошла.
Подводя итоги смотру директор Московской Консерватории Свешников обо мне сказал, как председатель комиссии: — Девочка хорошая, способная, умная, молодец, но репертуар у нее завышен. Она для него не созрела. И это вина педагога.
Я, конечно, не вошла в список корифеев, таких как Огницев, которого называли вторым Шаляпиным, Еркебаев, Гейне-Вагнере… Сейчас они уже тоже в забвении: кто-то очень стар, кто-то ушел из жизни.
В общем, я освободилась и пошла слушать всех подряд.
Захожу в темный почти пустой зал. Сидит одна комиссия, пара зрителей и я. Выходит на сцену юноша восточной наружности из какой-то мусульманской республики, с такой круглой штуковиной с длинным, длинным грифом, очень длинным, смешным. Я не знаю этого инструмента. Когда струнники – скрипачи, виолончелисты играют, они сначала настраиваются, подтягивают струны, если слышат неточность и после небольшой пауза дают знать аккомпаниатору, что можно начать. Этот юноша подренькал, подренькал на своей бандуре и – др-др-др, сходу заиграл и что-то запел заунывным голосом. Слова непонятны, музыка однообразная. Ладно, думаю, немножко послушаю, дождусь конца: во время исполнения выходить некультурно. Сижу, минуть пять прошло, чувствую, меня это начинает смешить. Ну, потерплю. Еще пять минут… Ну сейчас закончит. Еще 10 минут. Меня уже трясет. Еще не конец. Я уже всхлипываю от смеха. В комиссии зашикали, оборачиваются, но совладать с собою я уже не в силах. Ой, умру от смеха. Что делать? Не ждать же пока выгонят. Я сползла со стула, залезла под него и таким образом, из ряда в ряд под стульями проползла к выходу, в слезах от смеха. Села на пол и так смеялась почти в истерике, что собралась толпа. Кто-то мне всунул нашатырный спирт и я успокоилась. Узнали причину моего приступа и сказали, что я еще 20 минут не досидела. Это национальное произведение называется «Мугам» и длится 40 минут! Это был второй случай неудержимого смеха.
Измена
В консерватории в середине учебного года появилось свежее лицо. Это был, что называется, рубаха-парень. Такой весь нараспашку: блондин, улыбчивый, смешливый, из-под расстегнутого ворота рубашки – тельняшка. Но узкоплечий и тембр голоса смешной, как у Никиты Михалкова. Пианист, в классе у проф. Бендицкого, курсом младше меня, но возрастом на два года старше. Служил в армии, во флоте. Я любила ходить в класс пианистов, слушать, у них было принято приносить уже готовый выученный наизусть материал, а уж педагог их подшлифовывал. Алеша – так его звали, был слабоват в сравнении с другими учениками. Как я потом узнала, он пришёл после армии. Был большой перерыв, не занимался, но быстро стал наверстывать упущенное. Условия у него для этого были: отдельная комната с роялем. А все потому, что его отец- доцент консерватории, ведущий бас оперного театра, народный артист. Роман Максимович Трифонов. Ему с молодой женой, певицей Дикопольской, сразу дали квартиру (с мамой Алеши отец развелся). И для сына комнату в театральном общежитии получил, на Ленина 57. Алеша жил с отцом потому, что тот смог его хорошо содержать, главное, лечить и кормить, так как у Алеши обнаружили в легких каверны – туберкулез. Внешне на нем это никак не отражалось, флиртовал вовсю. Две девочки с его курса сразу к нему прилипли – Инна и Ляля (Евлампия), неразлучные подружки. Их так и называли – хвостики. А у меня был Володя. И никто мне больше был не нужен. Володя -тенор, но не «душка»-тенор. Сладкоголосый, велеречивый прекрасно знал русский язык – писал за меня сочинения.
Они с Алешей подружились. Их сблизила общая любовь к оперному дирижированию. Целыми вечерами они занимались по клавирам. Алеша играл – Володя дирижировал и наоборот. Таким образом, получалось, что мы все время проводили втроем: они занимаются за роялем, я – где-нибудь в уголке большой комнаты учу свое. Рояль свободен – я занимаюсь общим фортепиано. Так мы дружили года два.
В один «прекрасный» день, моя самая близкая подруга М.С. говорит мне:
— Поднимись на балкон!
Я: — Зачем?
— Посмотришь…
Ну, поднимаюсь. А там мой Володя целуется с Г.Б., тоже подруга, однокурсница, которой я часто помогала. Моя семья жила бедно. Мне давали на весь день один бутерброд, а я отдавала Гале, т.к. она при отце-профессоре, получавшем спецпаек, вечно ходила голодная, ибо он с ее мамой развелся, завел молодую, в возрасте дочери (а жили в одной квартире), и Гале не давал ни крошки еды, ни денег. Я была уверена, что то, что я увидела – это эпизод: Галя имела своего друга, но любила поиграть на стороне, а Володя был тоже не промах.
После занятий пошли домой – всем в одну сторону. Идем с Мариной. Впереди замаячили Володя с Галей. Идут, выпендриваются… Она уже дошла до своего дома, но идет с ним дальше. Марина говорит:
— Пошли за ними! Интересно, куда они?
Я не хотела. Но она так на меня сильно надавила… пошли. Они дошли до его дома. Вошли в дом.
— Ты будешь последней дурой! Я тебя перестану уважать, если не зайдешь и не попросишь ноты, которые у него, якобы, забыла!
Ну буквально заставила! Я – дура – вся трясясь, пошла. Звоню. Открывает Володя– вся физиономия в размазанной помаде. (Галя ярко красила губы) Ужасно растерялся. Я вошла, увидела тоже размазанную Галю. Она оторопела. Я на подоконнике нашла свои ноты, ухожу, бросила ей на ходу – шлюха! Он меня проводил до двери. Ему дала оплеуху и сказала:
— Больше чтобы твоей ноги в моем доме не было!
Ушла.
Марина была счастлива, что доказала мне его измену.
Предательство
Алеша Трифонов был мне, как близкая подружка. И близкий друг Володи. Конечно, к нему первому я прибежала со слезами.
— Что случилось?
Тут я ему все подробно рассказала. Как он меня утешал!
— Володя – подлец! Он больше мне не друг!
Я решила, что Володю никогда не прощу. И вела себя сверхстойко. Он, очевидно, понял, что меня теряет (а любил – это точно), стал искать встречи, чтобы объясниться, сказать, что это так, игра, мимолетность, ерунда. Караулил за каждым углом. Я – гранит! Стал писать записки. Их передавала известная всем дежурная на вахте, Софья Наумовна. Она была в курсе всех событий, во все вникала:
— Почему ты не отвечаешь? Такой парень! Он тебя любит, сказал, если ты с ним не помиришься – повесится. Я все рассказывала Алеше, а он меня все утешал, утешал, утешал, нежно и настойчиво. И как-то так само собой получилось, что они с Володей ролями поменялись. И я о своей утрате не очень жалела. Теперь у меня был Алеша. Изменили Володе «ореховые глазки», как он меня называл . Меня по-разному называли: «Персик» за цвет лица, моя аккомпаниаторша – Лилиан, в классе, за всегда удивленные и широко открытые глаза – Мадонна, а один шутник (Саша Ткаченко) – Лылка-персик. Смешно. Еще Лильчик. Алеша называл банально – кисик.
Однажды шла репетиция оперного класса с режиссером П.П.Васильевым. На сцене большого зала консерватории. Я репетировала Сюзанну в «Свадьбе Фигаро» Моцарта. Галя – Барбарину, дочь садовника. При каждом удобном случае, я, такая всегда мягкая, обзывала Галю всякими словами, что ужасно радовало Петра Павловича. Он любил меня и за меня «болел» (тот, который торговал в Ашхабаде с Левой на базаре папаху. Это уже намного позже). Любил интриги, наблюдал за нами.
Кто-то прибежал из артистической:
— Лиля! Так Володя с Алешей дерутся!
— Сами разберутся.
Домой я шла с Алешей. Володя написал мне письмо на нескольких тетрадных страницах, такое, что сердце дрогнуло, но я устояла, а письмо сохранила. В оперном классе у меня с Володей была лирическая сцена из оперы Хренникова «В бурю». Он приходит ко мне на свидание (моя героиня в положении),берет меня на руки и, качая, поет колыбельную. В это момент мы были так близки и казалось, что ничего не произошло. Однако, репетиция кончилась и мы разошлись в разные стороны.
Однажды, уже здесь, в Израиле, пришли ко мне мои девочки Ира и Маша. Мы уютно устроились втроем на моей широкой кровати и беседовали про разное. Я рассказала им о Володе (раньше все скрывала), они очень заинтересовались, тогда я показала им его последнее письмо. Я сохранила пачку разных писем, которым около 60 лет. Даже в одном из писем Володи сохранились два засушенных цветка мимозы и магнолии. Вдруг, слышу рыдания…
— Мама, как ты могла! Как ты могла не простить?! Это письмо мне вывернуло всю душу! Отвергла такую любовь! – несколько раз повторила Ира. – Что ты о нем знаешь? Где он, что он?
— Немногое. Он приезжал еще тогда, когда я ждала Алешу из Ленинграда. Навестил меня после операции аппендицита. Показал свои афиши, а после отъезда по рапределению прислал предложение стать его женой и главной солисткой оперы.
Уже будучи женой Левы, на гастролях с театром я виделась с Володей в Хабаровске. Рассказала девочкам, что знала, а Иру так затронула эта история, она так переживала за Володю, что стала искать о нем сведения в интернете. И нашла. О его званиях, заслугах, талантах в должности главного дирижёра оперного театра провинциального города, об уважении и любви к нему всей труппы. Владимир Васильевич Маймескул. Его уже нет в живых.
А Алеша должен был заехать за мной, в те времена, о которых я рассказывала девочкам, чтобы забрать меня в Баку, где в тот момент работал его отец, где нас ждала работа, квартира, машина «Победа», которую нам отец Алёши купил на свадьбу. Алеша письмом просил меня уволиться, чтобы сразу я могла уехать. Письмо это сейчас передо мной.
Об Алеше долго рассказывать. Он меня предал. Его ловко обкрутила питерская богатая дама с квартирой и двумя роялями, он был принят на дирижерское отделение ленинградской консерватории. Там он и остался. А я перестала его ждать.
Вот какая история
Я вернулась из Москвы после участия во «Всесоюзном смотре вокалистов консерватории». Отобрали, как лучших, меня – сопрано и Розу Аникиенко – меццо-сопрано. Мне 23 года. Необычное событие. От всего Союза, от всех республик. Там были уже работающие известные оперные певцы, они же студенты, такие как Огнивцев (о нем говорили – второй Шаляпин), Гусельникова – прима Горьковского театра, Серкебаев – Казахская опера и другие, в шикарных костюмах, платьях и я… в косичках и единственном до колен черном бархатном платье – мама сшила. Звездой я не стала, но тогда от директора Московской Консерватории Свешникова услышала в свой адрес похвалу.
В первый же день возвращения в Саратов меня оглушили трагической новостью: арестован Толя Левиновский!…
Не заметить его нельзя было. Слишком яркая фигура на фоне наших теноров-баритонов. Крупный (не толстый), высокий, волнистые темные волосы, прекрасные карие глаза и подбородок с ямочкой. Одет был бедно. На желтой маечке – дырка, но из-под коротких рукавов – бицепсы. Хорош. Галя Белоцерковская у нас была смелая девочка. Привлекательная: тоненькая, небольшого роста плюс русые волосы и глубоко посаженные, ярко-карие глаза с длинными ресницами. Нос слегка подкачал, широковатый, зато зубы великолепные и походка, как у Дины Дурбин. Ухоженная, кокетливая, активная! Подошла – познакомилась с парнем. Он оказался застенчивым, немногословным, сказал: – Анатолий Левиновский…
— Левиновский? Володя не твой ли брат?
— Да, родной.
— Вот так раз!
Володя мой друг! Он нас, пятерых подруг, квинтой назвал, всех по очереди перелюбил и постоянно записки писал то одной, то другой, то всем вместе. На узкой, в метр длиной, полоске бумаги, складывал гармошкой. Больше ни у кого никогда такой манеры не видела. Студент университета, филолог. Говорил стремительно, сам себя опережая. Вот уж ничем, кроме роста, не похож на брата. Мы выудили из Володи то, что не подлежало широкой огласке: Толя, будучи студентом третьего курса университета, выделявшийся среди прочей массы своим умом и эрудицией, был арестован за, якобы, какой-то сговор. Осужден и выслан куда-то за Красноярск, в лагерь. Не знаю, сколько отсидел, лет шесть, т.к. в консерваторию пришел лет в 26. Для начинающего вокалиста – много. Куда еще было идти для получения диплома? У него баритон, в папу – солиста нашего оперного театра. У папы было три сына, как в сказке. Замечательных. Толя – старший, Володя после университета, уехал в Москву стал режиссером музыкальных театров, потом был принят в Саратовский театр опера и балета режиссером же. Наконец – Коля. Коля Левиновский – пианист, в 50-60-е годы кумир джазистов. Очень талантливый. Известен не только в Союзе, потрясающий импровизатор.
Толю, конечно, лагеря подсекли. Не дали достичь того, чего он стоил. Вернулся из заключения. В универ не взяли, боялись за свою шкуру. Пошел, куда взяли- в консу. Мужские голоса нужны. Я не могла представить себе его поющим. Ему это, как говорится, «не личит». Слишком интеллектуален. И главное, невероятно застенчив. Галя быстро нашла к нему подход. Я ее хорошо знала. Подруга. Однажды она заявила мне свое кредо: — пройду через все, через любую постель, любой ценой достигну мечты – стать примой оперного театра. Она была пианисткой, обнаружила в себе голосок, так, ниже среднего. Ее отец – зав.вокальной кафедрой профессор Белоцерковский не видел у нее данных, возражал против ее приема. Но она своим напором, настойчивостью, страстной влюбленностью в свою мечту, убедила проф. В.Ф.Туровскую взять ее в свой класс. Мы обе у нее учились, и я наблюдала за поразительной трудоспособностью Гали. Можно сказать, она занималась зверски, часами вырабатывала колоратуру. Иногда приходила голодная, дыхания не хватало. Я отдавала ей свои небогатые бутерброды – хлеб с маслом.
Папа ее получал профессорский паек, но ей с мамой ничего не доставалось. Ему 70, Галиной маме – 40. он с ней разошелся. Продолжали жить в одной квартире, он женился на своей ученице, моложе дочери. Галя выходит из своей меньшей комнаты, а на коленях у папы его новая законная жена – девочка! Он ее потчует всякими гастрономическими изысками, а дочери даже не предлагает. Бог его наказал:говорят, что он умер прямо на женщине.
Галя с Толей стали неразлучны. Они не афишировали свои отношения. Но я-то знала. Там была Любовь!
Не помню, с какого курса его взяли снова (мы были старше). Кажется, с третьего, не важно. Это был шок. Пришли ночью, арестовали, опять! За что? Мало им было. Не досидел? Ублюдки! И опять укатали черт знает куда!…
Галя куда-то уезжала. Секрет. Прошло какое-то время:иду по улице-навстречу Галя. В каком виде! На ней какое-то старье, лохматая, бледная, неухоженная, подошла ближе, и я увидела, что у нее грязная шея…
— Галя, что с тобой?!
Она заплакала.
— Я была у Толи. Ему разрешили свидание. Ехала поездом, потом пешком туда и так же назад. Ни помыться, ни поесть. Устала безумно!
Я ее зауважала! Вот это подвиг! Для нее, во всяком случае.
На этот раз Толя сидел не очень долго. За это время мы закончили консерваторию. Гале «помог» большой начальник культуры поступить в Куйбышевскую оперу. Где, разлучив с семьей главного режиссера театра, стала его женой и примадонной.
Выполнила свою программу.
Я ждала вызова в театр. Работала в филармонии с симфоническим оркестром. Вышла замуж за Льва Горелика. Толя закончил Консерваторию. Его назначили в филармонию заведующим музыкально –литературной .частью, он уже Анатолий Яковлевич. Мы с ним были в очень дружеских отношениях. Он испытывал ко мне особую симпатию, видимо, потому что через меня протягивались нити к Гале. Он любил ее всю жизнь. Я это чувствовала по тому, как он робко, испытывая неловкость, расспрашивал о ней, зная, что я приехала с гастролей сначала из Куйбышева (он знал, что она замужем) потом из Ленинграда, куда она уехала со своим мужем, и пела там в Малом Оперном Театре. Мы с ней виделись довольно часто.
В 60-е годы мы часто гастролировали в Ленинграде в театре Райкина. Как-то с нами поехал наш замечательный пианист и друг А.Катц и музрук А.Я.Левиновский. Ужасно смешно, рассказывал Катц, как А.Я. попросил его помочь купить ему в пассаже ботинки. Как скрупулезно он выбирал размер, цвет, каблук, шнурки, крутил, вертел, примерял, советовался и… не купил! Такой неумелый, неприспособленный к быту, хороший человек.
Был период когда мы с Галей были в ссоре: из-за нее я рассталась с Володей Маймескулом и навсегда. Потом помирились. Она тоже расспрашивала о Толе, и видно было, что ей он далеко не безразличен. Но она сознательно выбрала карьеру. И Толя об этом знал. Будучи у него на свидании, она честно призналась ему в том, что говорила и мне: предпочтет любви карьеру, пойдёт ради карьеры на всё. Откуда я это знаю? На днях разговаривала по телефону с Левой. Он сказал, что читает книгу, написанную Володей Левиновским, давно уже живущим в Штатах. В книге он опубликовал ряд писем к нему от Толи из заключения. Толя писал ему о своей любви и о том, что ему известно, что Галя пожертвует всем, и в том числе их любовью, ради достижения своей цели.
Он знал ей цену.
Долго был холост, ходил такой неприкаянный. Потом все-таки женился на оперной певице. Стал художественным руководителем Филармонии. Читал лекции. Насколько умные, настолько и занудные. Разговаривал так, что думаешь: когда же он закончит эту витиеватую фразу. Я всегда тепло к нему относилась, и он любил меня слушать, хвалил, и при каждой встрече говорил, что работает над статьей обо мне. В престижную газету или журнал. Я так ни одной его статьи о себе и не прочитала.
Уехала за детьми в Израиль. Толи уже нет. Галя…? Не знаю. Она ведь тоже старенькая, как и я. Связи нет…
Вот такая история.
Композитор
Прохожу по третьему этажу Консерватории. Из 16-го класса льется красивая фортепьянная музыка… Кто же это? Приоткрываю дверь, вошла в класс, увидела за роялем такого встрепанного воробышка. Он, не обращая внимания, играет что-то незнакомое. Стою, слушаю наконец, последний аккорд…. Обернулся.
— Нравится?
— Очень, чье это?
— Это моя музыка, пишу концерт для фортепиано с оркестром.
— Здорово! Я бы слушала и слушала. Люблю фортепианную музыку.
— Я на композиторском, будем знакомы: Витя Ковалев.
— А-а-а-а, я о вас уже слышала. А я на вокальном.
Я стала приходить. С ним интересно. Помимо музыки он многим интересовался и увлекательно рассказывал, с юмором. Сам смешной, небольшого росточка, лохматый, стеснительный, русопятый, открытая, обаятельная улыбка. В общем, привлекательный. И по-моему, немножко, не от мира сего. Он провожал меня домой, далеко, на Кирпичную улицу, где мы, в силу семейных обстоятельств, жили в частном доме у молодой дряни: хозяйка зимой раскрывая надолго нарочно двери сеней на улицу, выхолаживала с трудом натопленную дровами нашу комнату, потом входила к себе, закрывалась и топила печь у себя, а наша семья сидела в холоде.
Мы с Витей топтались на улице, пока совсем не замерзали, и тогда разбегались. Я ему рассказала об Алеше, и что жду его. Тем не менее, наши отношения крепли. Он посвятил и подарил мне со своим автографом пять песен, одну из которых я пела с симфоническим оркестром. Он уезжал навестить свою маму в Вольске, попросил мою фотографию, сказал, что будет рисовать и сделает портрет (он еще и рисует). Я ему дала ту, где я в белой шляпе и синем платье (которое однажды облили шампанским), там мне 20 лет. Прислал из Вольска письмо, где очень туманно, но вполне понятно, объяснился в любви. Почерк красивый, своеобразный: квадратный с завитушками, особенно заглавные буквы. Я ответила, что он мне нравится, но что нас связывает глубокая дружба . Он приехал, и я познакомила его со своей сокурсницей, которая его обожала, Кларой Гайдамак. Парень он оказался влюбчивый, и у них быстро приключился короткий роман.
В то время он написал музыку к балету «Девушка и смерть» и его поставил Саратовский Оперный Театр. Он был очень горд собой, ходил по театру, размахивал руками, как бы дирижируя сам себе. Тут он повстречался с молоденькой второкурсницей консерватории Галей Вильховченко. Она была ученицей моей подруги Ольги Стрижовой. Девочка богемная, жила в общежитии, курила, материлась, любила компании и охотно выпивала. Но пела она божественно. Голос от природы чистый, ровный, красивый тембр, огромный диапазон, артистичность. Когда она пела, я ощущала в своем горле такую мягкость, свободу, казалось, что сама запою как она. Театр ее оценил. Дали квартиру, она подняла рейтинг театра, ходили на нее. Встреча с Витей была роковой. Оба влюбились. Быстро поженились, и она стала Галиной Ковалевой до конца жизни. Очень известная среди ценителей оперы. Ее быстро переманили в Ленинград в Мариинский театр, создав такие условия, от которых трудно было отказаться: примадонна, шикарная квартира, высокая зарплата и профессор консерватории. Галя уехала и не вернулась. Витя остался один. Он тяжело перенес расставание, перестал следить за собой, стал неопрятен, неухожен, хоть уже и сам стал преподавателем консерватории и известным композитором. Он ходил по улице, никого не замечая, как-то я прошла мимо, он и меня не заметил. Теперь про Витю я, к сожалению, ничего не знаю. Жив ли? Если да, то наверно, очень старенький. Вот вспомнила, перечитала письмо, которое сохранилось и захотелось написать о нем. Одно только смешно: он, как выяснилось, всем троим своим, так называемым , «музам» посвятил одни и те же песни! Забыл? Или так задумано? Я ведь писала, что он со странностями. Витя выпал из моего внимания, у меня у самой гастроли, семья, дети. А вот Галя Ковалева рано ушла из жизни. Очень жаль. У судьбы свои игры!
