Воспоминания соучастника
о том, Как
на ЗЕМЛЕ одним львом
стало Больше
Согласно справке, заверенной печатью, 10 февраля 1928 года в семье эстрадного артиста Горелика во время гастролей в Астрахани появился на свет божий ЛЕВ, rервенец и последневец у папы ГРИШИ и мамы СОНИ.
Гастрольный ребенок был немедленно репатриирован в родительский дом, в Саратов. Таким образом, как ни крути, я – волжанин чистой воды (поскольку вода в Волге в ту пору была еще чистой). Когда я подрос, мама стала называть меня астраханской селедкой, потому что был худой-худой, и от земли были видны одни уши.
Папа был артистом эстрады и цирка, выступал в известном музыкально-сатирическом дуэте «Братья Говорящие». Мой отец значился в афише как «брат» ГЕРМАН, Вторым «братом» служил ЛАЗАРЬ, в миру ЛАЗАРЕВ.
Поначалу они выступали в кафешантанах, кинотеатрах, летних садах.
Прошли, как говорится, Крым, Рим и медные трубы. Спали на афишах, афишами прикрывались. В годы НЭПа на эстраде выступало множество куплетистов подобного толка, работающих «с пробки», т. е. их гонорар определялся количеством бутылок,выпитых за вечер посетителями. Каждый из этой братии старался выступать в своем жанре. Существовали жанры «фрачный», «босяцкий», «восточный в тюбетейке», стиль «КИНТО» с грузинскими пританцовками и, конечно же, стиль «Одесса-мама».
Кстати, мой папа всегда рекомендовался одесситом, хотя появился на свет в Керчи, но считал, что сатирику престижнее pодиться в Одессе. Даже в паспорте у него каким-то чудом родиной знач лась Одесса. Но в дуэте БРАТЬЕВ ГОВОРЯЩИХ Одессой и не пахло, они работали скорее по классической дуэтной схеме «белый — рыжий»: один выступал в роли патриота-демагога, а другой – циника-обывателя.
На них в год моего рождения обратила благосклонное внимание организация ГОМЭЦ (Государственное объединение музыки, эстрады и ширка) и началась цирковая гастрольная жизнь.
Мама до замужества, говорят, тоже блистала на саратовской любительской сцене, така Папа ее и приметил, и с той поры она стала кочевой подругой ГОВОРЯЩЕГО брата. К слову сказать, бывало, я слышал вслед; «Вон идет сын Братьев Говорячих», причем без всякого двойного смысла.
БРАТЬЯ ГОВОРЯЩИЕ, работая на цирковом конвейере, каждый месяц вместе с семьями меняли город, публику, цирк. С родителями вместе из города в город ездил и я. Мама рассказывала о первом проблеске у меня чувства юмора: когда меня спросили, сколько мне лет, я ответил: «Смотря сколько нужно. Если в поезде, чтобы не брать билет, мне нет шести, а если в кино, куда маленьких не пускают, то скоро десять..
Артистов тоғда селили на частных квартирах или в цирковых общежитиях. Родители возили за собой весь домашний скарб в большущих дорожных кофрах и ящиках. И мама умудрялась за пару часов сделать чужие стены своими, чужой дом родным. Развесив занавесочки, разложив коврики, са феточки, покрывала, она в первый же день ухитрялась состряпать наивкуснейший домашний обед.
Знаменитый иллюзионист Кио-отец старался, чтобы хотя бы один раз в году его гастроли совпдали с гастролями Братьев Говорящих, потому что обожао мамину кухню и приходил к нам каждый день обедать, присвоев маме звание “Королева фаршированной рыбы”.
Те цирковые жены, которые не участвовали в номерах, вечерами все равно стремились на представление. Мама тоже. Я поднимал страшный рев. а мама, утешая меня, говорила, что идет не в цирк, а в парикмахерскую. И я. всхлипывая. восклицал; “ Каждым ночем, кажым ночем в памихахерскую!”
Моим детским садом стал цирковой манеж. Я ошивался на репетициях. прыгал на батутах, пробовал жонглировать, показывал немудрящие фокусы, наряжался под Чаплина, копируя его ужимки. а на первомайских демонстрациях в карнавальной одежде вприпрыжку бежал рядом с шагающим на высоченных ходулях знаменитым клоуном-эксцентриком Виталием Лазаренко. До сих пор, приходя в цирк, я буквально дурею от запаха кулис. И вспоминаю, как до совершенства отделывали каждый трюк одни из лучших жонглеров мира Виолетта и Александр КИСС, как наездник Додик ДЕЛЬВАРИ, приучая к бесстрашию, сажал меня на загривок лошади и мчал во весь опор, как прославленный клоун КАРАНДАШ дотошно репетировал свои уморительные репризы. а четырнадцатилетняя девушка моей мечты Клара КОХ “ по проволоке ходила, махала белою ногой”.
В этом калейдоскопе детских воспоминаний остался еще один персонаж, о котором хочу рассказать подробнее: Гундосый ИЦИК стал цирковой легендой. И что же это за ИЦИК?
ИЦИК – был ходячим анекдотом. Байки о нем передавались из уст в уста аритстами цирка. Он был любимым объектом для розыгрышей и добродушных насмешек. Я, потомственное дитя цирка, тоже знал ИЦИКА, довольно-таки уже старого человека, хотя возраст его по внешнему виду определить было трудно. Одет он был во что-то непонятное, сшитое будто бы из брезента старого шапито, подвязан в поясе крученым канатом. Серо-седой, небрито-заросший, с одни напрочь прищуренным глазом, с гундосой речью, пропахший запахом цирковых конюшен, ИЦИК.
Не знаю, насколько точен это портрет, но в закромах моей детской памяти прорисовывается нечто именно такое. Как ИЦИК прирос к цирку, с каких лет? Мне знать не дано, да и навряд ли сегодня найдутся те, что это помнит.
Кто-то рассказывал, будто в молодости ИЦИК выступал в группе партерных акробатов, какая-то травма, и ИЦИК уже ассистирует укротителю хищных зверей, конфликт с каким-то львом, и ИЦИК уже стоит на лонже, страхуя каких-то гимнастов, потом – ИЦИК униформист – грабли, опилки, метла.
Я его застал именно в этом качестве. Ко всем артистам ИЦИК обращался так, как их объявлял ведущий программу шпрехшталмейстер.
Говорилось: «Выступают акробаты – прыгуны на подкидных досках Беляковы!»
ИЦИК обращался к любому участнику этой группы: «Товарищ прыгуны на подкидных досках Беляковы, скажите, у вас не найдется кусочек колбасы?
— А что?
— У меня есть кусочек хлеб, можно сделать мне бутерброд!
— Я с икрой не хочешь?»
Когда ИЦИК понимал, что номер не удался, он заканчивал разговор всегда одной фразой: «Тогда иди к обэне матени!»
Особенно смешно ИЦИК обращался к женам артистов. Например, он спрашивал у моей мамы: «Мадам Братья Говорящие, у вас есть кусочек сир? У меня есть кусочек хлеб» и так далее.
Или на манеже эксцентрик артист ИРМАНОВ, который выступал в образе популярного тогда комика ПАТА, работающего в дуэте с ПАТАШОНОМ. Их имена всегда произносились вместе: «ПАТ И ПАТАШОН». Но ИРМАНОВ выступал сольно, и ведущий объявлял: «Выступает Пат без Паташона артист Ирманов», и ИЦИК обращался к его жене: «Мадам Пат без Паташона, у вас есть кусочек масла?» Если нет, тогда — «К обэне матени!»
В военные годы ИЦИК часто, чтоб завязать разговор, начинал его со сводки СОВИНФОРМБЮРО: «Мадам сестры Кох на проволоке, сегодня наши войска взяли три населенный пункт и БИК (что означало «крупный рогатый скот»). Мадам сестры Кох, у тебя есть руб? Нет? Ну тогда иди…»
Судя по рассказам, ИЦИК еще до революции объехал с русским цирком много стран, помнил Братьев НИКИТИНЫХ, ТРУЦЦИ, ЧИНИЗЕЛЛИ.
Рассказы ИЦИКА о зарубежных гастролях подавались стариками цирка в такой редакции:
— Ицик, говорят, ты был в Берлине?
— Бил.
— Ну и как?
-Берлин? Трехманежный цирк, на первое суп, шницель, компот.
— Ну а в Варшаве был?
— Да! Значит, цирк шапито, на первое бульон, гуляш, кисель.
— А в Риме?
— Летний передвижной, макарон, лапша, спагет.
На этом, собственно, и заканчивались зарубежные впечатления ИЦИКА.
Один из розыгрышей, связанных с ИЦИКОМ, был особенно популярен среди цирковых. В те времена высокий руководящий пост в главном управлении цирков занимал авторитетнейший Александр Морисович ДАНКМАН. Умный, деловой, толковый, он был одним из самых уважаемых людей среди руководства Госцирка. И вот дирекция одного из южных цирков получает телеграмму, в которой сказано, что таким-то поездом, международным вагоном для проверки работы местного цирка выехал ДАНКМАН, необходимо обеспечить встречу.
Что началось в цирке! В кои веки к ним едет сам ДАНКМАН! Тут и роскошный люкс, и умопомрачительный банкет, и цветы, и кортеж машин.
Встречают его городские власти. А из вогона вместо ДАНКМАНА выходит собственной персоной ИЦИК:
— Здрасьте, я приехал!
— А где Данкман?
— Данкман очень занят. Вместо него прислали меня.
Немая сцена. И безудержный смех сквозь слезы.
Это московские цирковые шутники купили ИЦИКУ белый чесучовый костюм, выбрил его, отмыли, вручили взятый из реквизита шикарный фибровый чемодан, проинструктировали, что надо будет сказать при встрече и… эффект был – что надо!
Рассказывают, что в конце войны ИЦИКА сшибла машина. Его долго лечили в госпитале. А когда настал час выписываться, ИЦИК заявил главврачу: «Я отсюда никуда не уйду! Здесь лучше , чем в цирк: тепло, щи, каша, котлет! Я тут до конца, и идите вы все к ОБЭНЕ МАТЕНИ!!!»
Когда я чуть подрос и меня иногда стали брать на вечерние представления, я любил сидеть в директорской ложе: там никому не было видно, как я гримасничал, проигрывая вместе с клоунами и, само собой, с Братьями ГОВОРЯЩИМИ.
Тексты для папы и дяди ЛАЗАРЯ сочиняли популярные авторы-куплетисты ГЛЕЙЗЕРОВ, ЯДОВ и другие. Писали она по принципу «утром в газете, вечером в куплете».
Скажем, газета начала борьбу за чистоту городских улиц – пожалуйте куплет:
На курорт врач посылает:
Грязью говорит, лечись.
Грязи здесь своей хватает —
Раздевайся и ложись.
Или власти озаботились проблемой детских садов – получайте частушку:
Дочку много лет подряд
Оформлял я в детский сад
Как оформил все дела –
Дочка внучку родила.
Вот еще о вечном:
Новые обмыть ботинки
Купил Степа четвертинку.
В общем, начал с четвертинки,
А потом пропил ботинки.
А эти две мои самые любимые:
Шахматы теперь успешно
Проникают в каждый дом:
Я жену ругаю Пешкой,
А она меня – конем!
К физкультуре всяк стремится.
Ваня приз по бегу взял.
На бегу успел жениться,
Пожил месяц и сбежал.
Правда, с каждым годом репертуар дуэта становился все более политизированным. Выступление начиналось с патриотического о наших грандиозных стройках, ДНЕПРОГЭСЕ, МАГНИТКЕ, а в финале монолога на специальном экране высвечивался портрет СТАЛИНА и звучали пламенные строчки:
Это Он в простой шинели
Нас ведет к желанной цели:
Сердце центра и окраин
Любимый вождь товарищ СТАЛИН
Попробуй после этих слов не зааплодируй. Успех был обеспечен. Лично я собрал на этом четверостишии целый урожай «пятерок». Переезжая из города в город, я каждый свой приход в новую школу отмечал звонкой декламацией данного стишка, получал «отлично» и ехал дальше.
Но коронным номером БРАТЬЕВ ГОВОРЯЩИХ был все же не этот «шедевр».
Их многолетний шлягер назывался «САПОЖНИК И ПОРТНОЙ». При всей смысловой непритязательности эта сценка завораживала зрителей своим ритмом, исполнительским азартом, пластическим своеобразием. Под заразительную «местечковую» музычку портной и сапожник пантомимически изображали вдохновенный процесс своего труда.
Это был шарж, необыкновенно остроумный и узнаваемый. Темп убыстрялся с каждым куплетом, в котором труженики докладывали свою производственную программу:
-Повышаются запросы
У рабочих и крестьян
— Ты не шей одежду косо
-Не давай и ты изъян
Чтобы был во всем избыток
И в работе не отстать,
По-ударному, примерно
Будем качество давать.
— Я вставляю
— я вынимаю,
— А я латаю
— А я вшиваю…
Но это по-своему замечательный текст, в общем-то, никто не слушал. Главным был «производственный процесс» – в его зажигательном исполнении был заложен какой-то необъяснимый секрет. Около тридцати лет номер держался в репертуаре.
Менялись монологи, куплеты, пародии на «злобу дня», а «ПОРТНОЙ И САПОЖНИК» (правда, с освеженным текстом) неизменно по просьбе зрителей завершал выступление БРАТЬЕВ ГОВОРЯЩИХ.
Когда дуэт волею судеб распался (это случилось в 49-м году) и папа стал работать с возданном мною коллективе, я предложил восстановить номер.
Папа участвовал только в маленьких интермедиях и миниатюрах, а мен хотелось поднять его творческий тонус. Я написал новый злободневный текст и с тал папиным партнером. Мы реанимировали номер тщательнейшим образом, но что-то неотразимое из него ушло навсегда. Каждому овощу свое время.
Что я еще хочу сказать? Что мен посчастливилось взрослеть в талантливой семье клоунов, эксцентриков, пародистов, приобщившей меня к лицедейству и комедианству.
Продолжатели актерских династий более органично входят в мир искусства. Эта та питательная среда, те университеты, которые не заменит ни одна театральная школа. Мне так думается.
О том, как великий РАЙКИН определил мою долю
Зиму 42-го мы жили в Баку, где мой отец выступал в местном цирке. И вдруг туда в Баку, на гастроли приезжает Аркадий РАЙКИН со своим театром. Увидев его в свои тогдашние тринадцать лет, я был им пленен всерьез и надолго. Я не пропускал ни одного выступления их театра.
Спектакли РАЙКИНА стали для меня первыми наглядными уроками мастерства, вкуса и всепокоряющей отдачи артиста. Не записав ни строчки из его выступлений, я запомнил их дословно со всеми интонациями и жестами, увиденное заполнило меня и завладело всем моим существом.
На пустом месте ничего не рождается. Трудно найти художника, не испытавшего на себе влияния полюбившегося мастера, избежавшего вольного или невольного подражания ему. Не миновал этой участи и я.
В то время при бакинском Дворце пионеров был создан эстрадный коллектив, выступавший в госпиталях, на призывных пунктах с программой, соответствующей духу времени. Там-то я и сделал свои первые шаги на эстраде, выступая с политсатирическими стихами и куплетами. Органично «прилипшие» ко мне интермедии и репризы тогдашнего РАЙКИНА вошли в мои выступления, принося первый ощутимый успех на самодеятельных подмостках.
Вернувшись домой, я уже через полгода организовал в саратовской 14-й средней школе свою эстрадную бригаду по типу райкинского Театра миниатюр. Взяв за основу репертуар своего кумира, мы выступали опять-таки в палатах военных госпиталей, на призывных пунктах и, конечно, на всевозможных молодежных вечерах. Уже тогда у меня не было сомнения в выборе будущей профессии. И как только мне минуло 15, я с благословения родителей махнул в Москву, где в это время открылась Театральная Синтетическая Экспериментальная студия знаменитого балетмейстера Большого театра Ростислава Захарова. В студии было три факультета, один из них – драматический, на который я и поступил. Исполнив на экзамене все, что требовалось по программе: прозу, стихи, басню, этюды, я попросил разрешения сверх программы исполнить несколько номеров с имитацией Аркадия Райкина. Показанное мною произвело явно положительное впечатление, однако мне дружелюбно заявили: «Молодой человек, все это довольно забавно, но на время учебы вам с этим придется расстаться».
И все же, знакомя меня со студентами нашего курса, профессор Павел Иванович ИЛЬИН попросил меня исполнить для ребят что-нибудь из Райкина. В зале смеялись, в конце даже зааплодировали, а педагог сказал: «Обратите внимание, имитируя Райкина, Горелик обязательно привносит что-то свое«. Это обнадеживало.
И надо же так случиться, что в скором времени наш курс приняла приехавшая из Ленинграда Екатерина Михайловна ШЕРЕМЕТЬЕВА, у которой в Ленинградском театральном институте до войны учился РАЙКИН. Я рассказал ей о моей любви и преклонении перед ее учеником. Она восприняла это доброжелательно, но в дальнейшем иногда на уроке, принимая мое очередное домашнее задание, с очаровательнейшей улыбкой говорила: «Мил друг, а Аркаша подобные этюды делал лучше!» Вот такой педагогический приемчик.
Каждую весну Райкин приезжал в Москву и, играя ежедневно в летнем парке ЦДСА один спектакль, параллельно готовил другой. Следующую премьеру для летнего сезона в саду «Эрмитаж». Не без моей просьбы Екатерина Михайловна написала Райкину записку, в которой испрашивала разрешение для своего ученика Левы Горелика на посещение репетиций Аркадия Исааковича.
И началось мое приобщение к тайнам творчества любимого мастера.Несмотря на то, что репетиции начинались в одиннадцать утра, Райкин приходил часа на два раньше своих артистов, бродил по затемненной сцене, бормоча тексты ролей, отшлифовывая пластический рисунок образов, распределяя себя в сценическом пространстве.
Минут за пятнадцать до прихода труппы он исчезал из театра и появлялся вместе со всеми к началу репетиции. И до трех часов дня он не сходил со сцены, затем обед, небольшой отдых, в шесть вечера – снова в театр, где опять около четырех часов подряд, меняя за вечера вечер по три мокрые от пота рубашки, он работал, то есть приносил радость соприкосновения с искусством! И так каждый день. Мало того, мне рассказывали, что когда он приходил после спектакля в свой номер в гостинице «Москва», его уже ждал второй режиссер (о котором якобы не знал основной постановщик). С ним Аркадий Исаакович пару часов работал над текстами к завтрашней репетиции. А в первом часу ночи после ухода режиссера, он поднимался на крышу гостинцы и закреплял в одиночестве найденное на репетиции днем.
Согласитесь, для будущего артиста лучшего примера «служения музам» найти трудно. Вы не представляете, как я был несказанно счастлив, когда изредка мастер давал мне маленькие поручения: с кем-то связаться, кому-то позвонить или после спектакля проводить его до дома.
Но вначале лета мне пришлось уехать на каникулы к родителям. Отец уже работал на эстраде, создав концертную бригаду. Мне предложили принять участие в программе, в которой я занял довольно-таки значительное место, исполняя естественно номера из прежних райкинских спектаклей. Гастроли проходили на Урале и в Сибири, где в местных газетах меня щедро хвалили. Это были первые рецензии в моей начальной актерской жизни.
«Вот, — думал я, — приеду в Москву, увижу Аркадия Исааковича, покажу ему, что обо мне пишут газеты. Смотришь, и полюбопытствует мой кумир. «Покажи-ка, — скажет он, — как ты это все изображаешь, не уродуешь ли мои творения?» Посмотрит, где-то пожурит, что-то похвалит, посоветует создавать свой оригинальный репертуар, ибо подражание – всегда подражание. Так думал я. На самом деле все было иначе.
Мой дорогой бог, прочтя в газетах лестное обо мне, да еще обнаружив названия миниатюр из своих прежних спектаклей, чуть-чуть улыбнулся своей популярной улыбкой, проговорил что-то вроде: «Ну-ну, забавно, забавно…» – и весь разговор.
Прошло несколько дней. Я, как в прошлом году, пришел на его очередную репетицию и скромненько сел в конце зрительного зала.
Аркадий Исаакович репетировал на сцене новый моноскетч. Увидев меня, остановился на полуфразе…два-три раза попробовал продолжить, но что-то явно не смог в себе преодолеть, спустился по ступенькам со сцены в зрительный зал и направился в мою сторону.
Предчувствуя недоброе, я в секунду покрылся испариной, уши загорелись – вот-вот задымятся… а он уже рядом, ближе близкого, и безо всяких там преамбул своим «фирменным» шёпотом с хрипотцой молвил: » Прошу вас больше на мои репетиции не приходить, и если вы когда-нибудь приедете в Москву даже со своим репертуаром – вам будет трудно!«
Слово «трудно» было сказано с таким многозначительным подтекстом, что можно было не сомневаться – так и будет!
И все это было сказано семнадцатилетнему юнцу, молившемуся на него, как на святого!
Беззвучно рыдая, я бежал сквозь сад «Эрмитаж», простреленный жестокостью сказанного. Мне было необходимо немедленно поделиться своей обидой. Я вбежал в первую попавшуюся телефонную будку и позвонил жене Аркадия Исааковича Руфи Марковне. Услышав «алло«, я, еле сдерживая слезы, попросил ее о встрече. Она назначила мне на вечер, когда Аркадий Исаакович уйдет на спектакль.
Ну, конечно, Руфь Марковна сказала Аркадию о моем звонке и была уже в курсе происшедшего в его изложении. На все мои жалобы на несправедливость Райкина, она сказала примерно следующее: «Аркадия можно понять. Всю жизнь он то и дело слышит, что разные третьесортные эстрадники воруют его репертуар, но никогда воочию не видел этих «жуликов», и вдруг приходите вы и говорите: «Вот он я! Ешьте меня с маслом!» И что же вы хотите? Все, что у Аркадия накопилось за эти годы против подобного эстрадного люда, он выплеснул на вас!» Провожая меня до двери, Руфь Марковна на прощание сказала: «Если вам в жизни суждено иметь горе, — дай бог, чтобы не большее».
И все-таки тогда я воспринял случившееся как крушение мира. В течение нескольких лет я не ходил на райкинские спектакли, дабы избежать еще большего влияния мастера, но вошедшие в меня флюиды его всепокоряющего искусства долгие годы бродили во мне, часто давая о себе знать.
В последний год моего студенчества наш курс принял тогда еще молодой, но уже незаурядный Андрей Александрович ГОНЧАРОВ, в дальнейшем ставший одним из выдающихся режиссеров и педагогов российского театра. Уроки его были на редкость интересны, образны и выразительны. Учились мы на пьесах Островского, Чехова, Шекспира, Мольера. Мне на диплом досталась роль старого одесского еврея – аптекаря из пьесы СЛАВИНА «ИНТЕРВЕНЦИЯ». Не могу забыть похвальную реплику Гончарова после генерального прогона:
«Молодец! Не играл еврея – был им«.
Ну, а затем – прощальный студенческий вечер с капустником и застольем, где по просьбе однокашников я все-таки исполнил несколько фрагментов из спектаклей РАЙКИНА. Это для ГОНЧАРОВА было полной неожиданностью, он очень смеялся, а потом сказал:
— ГОРЕЛИК, сегодня мне стало ясно: эстрада – твоя стихия, твое призвание! Только на эстраде ты сможешь полностью реализовать свои способности. Ни один театр, в силу многих обстоятельств, этого тебе не предоставит.
— А что я буду делать на эстраде? С каким репертуаром выйду на сцену?
«Поначалу выступай с райкинскими миниатюрами, — сказал Андрей Алекандрович, — с теми, что ты показал нам сегодня. Делаешь ты это смешно и занятно. Езжай в свой Саратов, сколоти бригадку, покатайся по городам и весям нашей родины, накопи побольше деньжат, Москва деньги любит… И приезжай к нам в столицу, а мы уж тут подумаем о твоем дальнейшем пути».
Я послушался, и началась моя эстрадная кочевая жизнь.
Выступал я в основном с репризами и монологами из бывших райкинских спектаклей, в то время широкому периферийному зрителю неизвестных, так как телевидения еще не было, а на радио этот жанр тогда был не очень чтим. Выходя на сцену я объявлял, что прозвучат произведения из репертуара Ленинградского театра миниатюр. Был успех, но что ни говори, это все равно была работа «под РАЙКИНА».
Понадобилось немало времени и труда, чтоб создать свой оригинальный репертуар.
Года через полтора, как и было уговорено с ГОНЧАРОВЫМ, я, «сколотив деньжат», приехал в Москву «делать себя».
ГОНЧАРОВ свел меня с писателем-сатириком Владимиром ПОЛЯКОВЫМ, тот с режиссером Валентином ПЛУЧЕКОМ (уже потом возглавившим театр Сатиры), ПЛУЧЕК познакомил с Зиновием ГЕРДТОМ, писавшим в то время для эстрады.
В общем, вся это первоклассная команда стала помогать мне в обретении своего лица.
Помню, ПЛУЧЕК, репетируя со мной говорил: » Вот это место у тебя в фельетоне, пожалуй, самое удачное, но мы его уберем – слишком похоже на РАЙКИНА». И так шаг за шагом он выдавливал из меня райкинское.
И я таки дожил до того, что тогдашний министр культуры РСФСР, посмотреа наш спектакль, сказал: » И что это мне говорили «Горелик Райкину подражает», — лично я не считаю. Просто один и тот же жанр, в чем-то даже внешнее сходство, но у Горелика своя актерская выразительность и обаяние». И подписал ходатайство о присвоении мне звания заслуженного артиста республики.
Но это все было потом, а до этого Райкинские слова: «Если вы когда-нибудь приедете в Москву даже со своим репертуаром – вам будет трудно!» – нет-нет, а давали о себе знать. Еще в годы моих первых шагов на эстраде по требованию РАЙКИНА прервали наши гастроли в Донбассе, ибо в моем выступлении значились номера из его бывших программ. И хотя эти монологи он уже давно не исполнял, все же меня отозвали в Москву для объяснения в союзное министерство. Никакого криминала, конечно, не было, но меня для порядка пожурили, а РАЙКИНУ сообщили, что меры приняты.
Прошла жизнь, а я до сих пор не могу понять, чем этому великому артисту, пользовавшемуся всенародным признанием, мог навредить юноша, еще не твердо стоящий на эстраде. Однако же.
Не случайно талантливый ленинградский артист театра Владимир ТАТОСОВ, с успехом выступавший в эстрадных концертах, однажды сказал: » А вы знаете, какую последнюю фразу, покидая этот мир, скажет Аркадий Исаакович? – «А все-таки Я лучше ТАТОСОВА!»
Я, услышав эту байку, съязвил: «А на моем памятнике потомки напишут: Он хотел быть непохожим на Райкина и умер».
В мой адрес часто звучало: «Саратовский Райкин», «Волжский Райкин», «Второй Райкин». Правда, обычно в положительном контексте. Конечно, находились «задушевные друзья» называвшие меня «Райкиным для бедных». Ну что ж, плюрализм суждений!
Уже на склоне лет сто около родной филармонии и слышу, как продавщица пивом говорит про меня своей подруге:
— Ты посмотри кто стоит! Узнаешь?
— Что-то знакомое, но кто – не припомню.
— Ну Райкина помнишь?
— А-а, Горелик!!!
Теперь я этому улыбаюсь.
Но чтобы там ни говорилось, а жизнь подбрасывала свои новые курьезы. Вспоминаю непостижимое… Я к тому времени был уже довольно популярным артистом со своим театром и репертуаром.
РАЙКИН на вершине славы. У него премьера. И кто-то ему сообщил, что ГОРЕЛИК был на спектакле вчера, а сегодня пришел опять. Аркадий Исаакович не велит давать третий звонок. Вдруг я пришел «слямзить» его репертуар? А я в то время уже даже по решению суда не согласился бы исполнять что-нибудь из его спектаклей.
Однако пока администратор не выяснил, что я пришел еще раз, дабы показать своего кумира начальнику Саратовского управления культуры, до этого ни разу в жизни не видевшего РАЙКИНА «живьем», третий звонок не прозвучал.
Или вот еще забавная ситуация. Ялта. Разгар сезона. В театре мени Чехова выступает АРКАДИЙ РАЙКИН, а напротив, примерно в ста метрах, я ялтинском летнем театре – гастроли моего коллектива. Нарочно не придумаешь!
Я попытался призвать на помощь чувство юмора: купил букет гвоздик и попросил билетершу передать его перед началом спектакля РАЙКИНУ. В букет была вложена записка: «Дорогой Аркадий Исаакович! Никогда в жизни я не был так близко от РАЙКИНА, как сегодня! С любовью Л. Горелик«.
Через пару лет уже в Сочи. Наш спектакль в санатории Совета Министров СССР. И надо же так случиться — в этом санатории отдыхает РАЙКИН. Хоть отменяй концерт. Да сердце у меня не выдержит, если он будет в зале! Подъезжаем к санаторию, и что вы думаете?
У входа с букетом гвоздик стоит элегантнейший Аркадий Исаакович, идет мне навстречу, вручает цветы, желает успеха и извиняется, что по состоянию здоровья посетить наш спектакль не сможет… Этим его, прямо скажем, неожиданным щедрым поступком, как бы подтверждающим мою актерскую состоятельность, я был несказанно обрадован и польщен.
Однако, когда он гастролировал в Саратове, в моем родном городе, и на пресс-конференции его спросили: «Что вы скажете о Льве Горелике?«, он с интеллигентнейшей интонацией ответил: «Простите, я такого артиста не знаю«.
Комментарии излишни!
Не могу удержаться и не рассказать о нашей последней встрече. В министерстве культуры СССР на художественном совете по делам эстрадного искусства страны за председательским столом – народный артист Советского Союза Аркадий РАЙКИН. А среди членов художественного совета, как ни странно, народный артист России Лев ГОРЕЛИК из Саратова.
И, как бы сказал один из давних персонажей РАЙКИНА:
«С этим вопросом ВСО!»
О том, как началась моя жизнь на колесах.
Спустя полвека я называю главу так же, как назвал один из своих первых рифмованных опусов.
Жизнь на колесах
Сегодня есть о чем сказать.
И хоть поэт я не матерый,
Я жизнь хочу зарифмовать
Периферийного актера.
Жизнь на колесах: семафор, перрон,
Звонок, посадочная свалка
И переполненный вагон,
Где шумно, душно, тесно, жарко.
Потом гостиница. Развешенный костюм,
Для свежести обрызганный водою.
В столовую обедать к двум
Бредешь, как лошадь к водопою.
Перед концертом чуть поспать,
Чтоб к вечеру прошла усталость.
Потом концерт. Вокзал опять.
И день прошел. И что осталось?..
Эти наивные девятнадцатилетние вирши очень трогали сердца моих кочевых коллег.
Первые послевоенные годы. Наша бригадка: конферансье, фокусник, подающая надежды певичка, танцор-чечеточник, ксилофонист и у разбитого рояля пожилая таперша безропотно осваивали глубинку, выступая в нетопленных клубах, в заводских красных уголках, на лесах строек и на полевых станах, где вместо сцены – открытый кузов «полуторки».
Главным человеком в нашем чемоданном быту был администратор: «заделать площадку», подороже продать актерский «товар» выбить номера в гостинице, достать билеты на проходящий поезд, — в общем, от него зависело все. Это особая порода людей, их талант ценился не менее лицедейского. И байки о них были актерским фольклором.
Например, о знаменитом среди эстрадников Пете БРУЙ говорили: «Он может сделать левый концерт на правом берегу Невы». И этим все сказано.
В то время хорошим тоном среди гастрольной братии считалось наличие в гардеробе велюровой зеленой шляпы. В Москве улочку на которой тогда находился Москонцерт, даже называли «ПЕРЕУЛКОМ ЗЕЛЕНЫХ ШЛЯП».
Один начинающий администратор, усвоив важность этой детали туалета, купил себе такую шляпу и включил ее в авансовый отчет. Бухгалтер выкинул из отчета шляпу, не вняв аргументам администратора, хотя тот вдохновенно объяснял, что это — его реквизит, что администратор без зеленой шляпы – это не администратор.
В следующий отчет он снова включил зеленую шляпу, бухгалтер снова ее вычеркнул. В третий раз бухгалтер, проверяя отчет, иронически спросил: «А где же шляпа?»
На что администратор ответил: «Шляпа в отчете, но хрен вы ее найдете!»
Поехали дальше.
Гостиницы, подмостки и вагон.
Иной завидует: мол, смена впечатлений.
А вы спросите у актера – он,
Ведь нету у актера ни угла,
Ни комнаты своей, ни одеяла.
Лишь «думочку» с собою мать дала,
Которую для сына вышивала.
И этот маленький квадратик
С ним странствует в пути, как друг,
В транзитной заспанной кровати
Лишь он напомнит нежность рук…
Здесь имеет место художественная гипербола: нежные руки на пути встречались неоднократно.
Кстати, чтобы попасть в «транзитную кровать» какой-нибудь тараканьей гостиницы, в некоторых городах нужно было пройти на вокзале санпропускник: принять душ, отдать в санобработку одежду и получить справку. Только с этой справкой заселяли в занюханный «гранд-отель».
Тамбов, 48-й год, поезд пришел за 2 часа до концерта. Санобработаться не успеваем. В «предбаннике», где выдают справки, народу – туча, к окошечку не подступиться. Положение аховое. Тогда наша администраторша, притворившись работницей санпропускника, громогласно объявляет:
«Товарищи, пока все не выстроятся друг за другом в очередь по стеночке, справок выдавать не будем!»
Началась суета, народ стал строиться, администраторша тем временем подошла к служебному входу и проникла внутрь. Остальное уже было делом профессиональной техники – через несколько минут она вышла с пачкой справок.
Она вообще была занятной дамой. Как-то в автобусе обратила внимание на то, что женщина с ребенком стоит, а здоровый мужик сидит себе рядом. Она наклонилась к нему и доверительным шепотом спросила: «Скажите, пожалуйста, как ваша фамилия?»
Он машинально, тоже шепотом ответил: «Евсеев«.
Тогда она на весь автобус: «Товарищ Евсеев, уступите место женщине с ребенком!»
Но вернемся к моей бессмертной поэме. Между прочим, ее переписывали от руки чувствительные артисты, и она ходила по рукам как творение Неизвестного Актера.
В пути других хоть отбавляй,
Накрашенных, намазанных по моде.
Такая не пойдет на света край,
Зато свободно в номера приходит.
Придет, закурит, туфли с ног,
Обнимет, назовет без отчества.
И кажется — уже не одинок,
Но это самое больше одиночество!
И вновь вокзал, буфет, перрон
И при посадке злая свалка.
Не привыкать. Наш дом – вагон.
Уедешь – никому не жалко!
Никто не провожает, нету слез.
Исчез вокзал. На полку спать залезешь
И под привычный стук колес
Как прежде одинок куда-то едешь…
Этот жестокий романс принес много-много радости ряду эстрадных актеров мужеского полу. Один из них сказал мне про эти стишки так:
«Спасибо тебе, Левка. Приведешь чувишку, прочтешь ей твое «произведение», она расплачется от жалости и — моя».
Это было то самое время, когда я уже готовился к «броску» – к поездке в Москву для создания собственного оригинального репертуара. Делал разработки, придумывал репризы, формы монологов, новые эстрадные ходы и, помня завет учителя: «Москва деньги любит«, полтора гастрольных года откладывал и суточные и часть нежирной зарплаты – собирал средства для предстоящей оплаты авторам и режиссерам.
И вот я в Москве. Снял угол на Трубной площади. Пришел, как было договорено, к ГОНЧАРОВУ, ныне главному режиссеру театра Маяковского, а тогда режиссеру театра Сатиры. Он начал работать со мной и знакомить с кругом своих друзей, могущим мне помочь в эстрадном становлении. Сейчас вы поймете, какая приличная сложилась команда.
Валентин ПЛУЧЕК – ученик Мейерхольда, один из организаторов студии Арбузова, почти полвека руководитель театра Сатиры. Блистательный оратор, поэтическая натура: если репетиция не «раскочегаривалась», он сам выходил на сцену и стаким темпераментом и азартом читал Маяковского или Пастернака, что после этого репетировать по-прежнему уже было невозможно.
Однажды жесточайшим язвительным разбором моей работы он довел меня до слез, а когда я всхлипнул, закричал: «Начали!«
И я стал читать монолог полушепотом, сквозь высыхающие по ходу дела слезы и, закончив услышал: «Вот, то, что надо!»
Это был монолог «САРАТОВ – МОСКВА», который написал для меня Зиновий ГЕРДТ. Тогда он написал для меня еще два монолога, все три я исполнял.
Один из них, «РЫБОЛОВ», стал моим гвоздевым на много лет, и в книгах и советской эстраде не раз упомянут как эталонный (правда, перу Зиновия Ефимовича принадлежал только первый вариант, написанный по моей идее, а в дальнейшем я несколько раз писал монолог заново, делая его актуальнее и злободневнее).
Моя любовь к Зиновию Ефимовичу была безграничной. После каждой репетиции, я захлебываясь рассказывал своей квартирной хозяйке, что Гердт сказал так, Гердт сострил эдак, Гердт придумал так-то. И однажды она проворчала:
«Как ты мне надоел со своей Бертой!»
Год я обкатывал его монологи на эстраде, а когда приехал в Москву,
позвонил Зиновию Ефимовичу и сказал, что хочу ему эти монологи прочесть.
«Приезжай, у меня как раз сейчас Плучек».
Приезжаю, садимся за стол Гердт подходит к радиоприемнику и ищет что-то
на волнах. Вдруг слышим:
«Передаем последние известия. Вчера сталевары Магнитогорска досрочно закончили юбилейную плавку.
Сегодня в Москву из Саратова на Павелецкий вокзал прибыл заслуживающий внимания артист разных филармоний Лев Горелик. Его встречала общественность города, труженики столицы и пионеры Москвы.
Ученик 28 средней школы сказал (звучит мальчишеский голос):
«Мы рады вас приветствовать на Московской земле, дорогой Лев Горелик! И всем классом хотим вам дружно сказать: А не пойдете ли вы к бене матери с вашими монологами!»
Это был один из розыгрышей Гердта, тем более удавшийся, что магнитофоны еще были в новинку, и я не сразу догадался как он это организовал.
Именно с гердтовским монологом «САРАТОВ – МОСКВА», гордясь результатами, ПЛУЧЕК показывал меня своим друзьям.
Особенно памятен показ Леониду УТЕСОВУ.
Пустой огромный балетный класс, прямо передо мной на двух одиноких стульях сидят УТЕСОВ и ПЛУЧЕК.
Читаю. Последняя фраза. Небольшая пауза. И голос Леонида Осиповича:
«Как он чувствует 15-й ряд!»
Короткие реплики УТЕСОВА, мгновенные, искрометные, доставляли не меньшее наслаждение, чем байки и анекдоты, которые он рассказывал с непередаваемым мастерством и обаянием.
Как-то я при нем запил водой щепотку соды.
«Что такое?» – с любопытством спросил УТЕСОВ.
«Изжога«, — пояснил я.
УТЕСОВ резюмировал: «Еврей без изжоги – не еврей».
Или уже гораздо позже на банкете в мою честь (мне было присвоено звание Заслуженного артиста), где Леонид Осипович был тамадой, я сказал:
«Расцениваю звание Заслуженного как незаслуженный аванс».
УТЕСОВ тут же среагировал: «Это он сейчас так говорит. А стоит ему выйти с банкета, подумает: когда они мне уже дадут Народного?»
Вернемся в тот московский период, когда знаменитые остроумцы и острословы, с которыми меня свела творческая судьба, формировали мое юмористическое самосознание.
Один из них – Владимир ПОЛЯКОВ, автор всех первых спектаклей РАЙКИНА, потом создатель Московского театра миниатюр, считался тогда сатириком-драматургом номер один.
К слову сказать, он был одним из автором фильма «КАРНАВАЛЬНАЯ НОЧЬ». Посмотрев меня по просьбе ПЛУЧЕКА, он дал согласие писать для меня монолог. И написал. Назывался он «МОНОЛОГ ШЕКСПИРОВСКОГО ШУТА» и мне показался совсем не смешным. А ПЛУЧЕК одобрил.
Я рассказал об этом, как всегда, квартирной хозяйке. Она мудро подытожила: «Ворон ворону глаз не выклюет».
Но я все-таки решился осторожно высказать метру свои пожелания: «Хотелось бы, Владимир Соломонович, побольше чисто английского юмора».
Он молниеносно среагировал: «Начинать будешь монолог так: «Я вижу в зале много джентльменов и ЛЕДЕЙ» (естественно, с ударением на последнем слоге).
И я в первый раз засмеялся. Он потом порвал монолог. То что ему или исполнителю не нравилось, он никогда не переписывал, а спокойненько выкидывал и писал заново.
Писал он прямо при актере.
ПОЛЯКОВ рассказывал, что в период работы над программой, РАЙКИН селил его в свой номер, ровно в семь часов утра будил: «Пора работать». ПОЛЯКОВ сочинял, тут же читал РАЙКИНУ, и если реакция была слабой, рвал написанное и сочинял сначала. Владимир Соломонович вспоминал, что он писал для Аркадия один к десяти, то есть девять – в корзину. Поскольку я далеко не РАЙКИН, мне он писал один к двум.
Как-то ПЛУЧЕК сказал ПОЛЯКОВУ:
«У ГОРЕЛИКА прекрасный дар. Выходит на сцену, казалось бы мелкокалиберный еврей, но его обаяние заставляет зрителей забыть об этом уже через минуту».
И ПОЛЯКОВ снова мгновенно: «Выступает Лев ГОРЕЛИК, еврей на минутку!»
Еще одна колоритнейшая фигура, необыкновенно остроумный человек, тоже знаменитый эстрадный автор, тоже помогавший мне создавать самобытный репертуар – Виктор АРДОВ. Но он занял в моей судьбе особенное место, его я считаю своим крестным отцом в жизни и на эстраде. Поэтому ему – отдельная глава.
О том, как у меня появился крестный отец
«Легендарная Ордынка» – так называют бывший дом Виктора АРДОВА в Москве на Ордынке, 17а.
Говорят, что это выражение когда-то было пущено в московский обиход Анной АХМАТОВОЙ. Легендарная Ордынка для меня – это легендарный АРДОВ, он «магнитил» к себе таких разных людей как АХМАТОВА и РУСЛАНОВА, ЧУКОВСКИЙ и ЗОЩЕНКО, ОЛЕША и ШОСТАКОВИЧ, ПАСТЕРНАК и РАНЕВСКАЯ.
Сам перечень имен — лучшая характеристика хозяевам. Мудро, обаятельно и красиво дополняла Виктора Ефимовича его жена Нина Антоновна ОЛЬШЕВСКАЯ, мать Алексея БАТАЛОВА и его талантливых братьев Михаила и Бориса АРДОВЫХ. Это была единая компания, понимавшая друг друга с полунамека. Я назвал среди желанных гостей этого дома только легендарные имена, да и то далеко не все. А принимали, пригревали, хлебосольно кормили, оставляли, если негде ночевать, помогали словом и делом на Ордынке многим и многим. Кто-то сказал, что если у АРДОВА в ванной лежит крокодил, то значит АРДОВ не смог ему отказать и теперь принимает живое участие в его судьбе.
Кстати, Виктор Ефимович АРДОВ был автором и членом редколлегии журнала «Крокодил», что придает шутке реалистический окрас. Виктор Ефимович был популярным писателем-сатириком, и его рассказы, фельетоны, монологи были у артистов нарасхват. Их исполняли ХЕНКИН, РАЙКИН, ИЛЬИНСКИЙ, Рина ЗЕЛЕНАЯ, да и сам автор был талантливым исполнителем собственных произведений.
Среди ардовских друзей ходила такая байка:
Двое стоят у афишного стенда: «Глянь, Вась, на этой афише большущими буквами написано – ХЕНКИН, а внизу небольшими – ЧЕХОВ, БАБЕЛЬ, ЗОЩЕНКО, а на афише рядом с громадными буквами – АРДОВ, а ХЕНКИН – маленькими. Ты представляешь, кто же тогда АРДОВ?»
Нас с Виктором Ефимовичем познакомили в 47-м году, в ресторане Дома актера. Он с ходу сказал: «ГОРЕЛИК, у вас не лицо, а мультипликация!» И тут же на салфетке набросал шарж и подписал:
«Этот маленький пострелик называется Горелик!»
АРДОВ вообще славился своими мгновенными карикатурами и подписями-экспромтами. В моем архиве хранятся два шаржа с такими блиц-эпиграммами.
На Лилю, мою жену:
«Это портрет Лили?.. Или?»
«Так вот среди амурных стрел
На ком ГОРЕЛИК погорел!»
И вот еще, под шаржем на моего папу:
«Вот он Горелик-Говорящий.
В моей душе живет навек
Раскосый глаз и взор горящий
И ощутительный живот!»
И в его публичных выступлениях хороши были экспромты.
На встрече со студентами Института рыбной промышленности:
— Привет, караси! Скажите, где у вас тут факультет фаршированной рыбы?!
Или записка: «Виктор Ефимович, Вы бороду для красоты носите или для солидности? Сбрейте – будет лучше. Ваша поклонница».
Ответ: «Не признаю поклонниц, которые диктуют мне условия».
Виктор Ефимович был красив какой-то то ли библейской, то ли ассирийской красотой. Видимо, все-таки первой, потому что о нем часто говорили: «ну, прямо вылитый Христос!»
Многие женщины любили его, а он их любил в еще большем количестве. Зная об этом, Илья ИЛЬФ нежно окрестил его: «морально разложившийся Иисус Христос».
Его глаза от природы были настроены на веселую волну и воспринимали все хоть чуточку смешное с такой искренней радостью, что лучшего слушателя трудно было и придумать. В его памяти хранилось великое множество баек, историй, наблюдений, анекдотов, он щедро делился со всеми этим богатством, да и по сию пору во многих мемуарах и юмористических журналах печатаются смешные истории «от АРДОВА».
Но вот эту, по-моему, никто не печатал.
Пустой ночной московский трамвай. В трамвае – только одна кондукторша. На остановке в вагон заходит писатель Григорий РЫКЛИН в велюровой шляпе, очках, сером макинтоше и будит дремлющую кондукторшу вопросом:
«Скажите, пожалуйста, куда идет трамвай?»
Она, не открывая глаз, отвечает: «В жопу».
РУКЛИН понимающе отходит в сторону.
На следующей остановке в вагон заходит немолодая женщина и с тем же вопросом обращается к РЫКЛИНУ.
Он резонно советует: «Спросите у кондуктора».
И дама на вопрос «Куда идет трамвай?» получает от кондукторши тот же ответ:
«В жопу».
Женщина оборачивает в РЫКЛИНУ и укоризненно говорит:
«А еще культурный человек!»
Еще.
Как-то Лидия Русланова, большой друг Ардовых, рассказывала Виктору Ефимовичу о милой администраторше, с которой ездила с концертами по городам и весям. Дело в том, что Лидия Андреевна возвратилась из сталинских лагерей, дамских сумочек не носила и гонорары за концерты хранила для надежности в бюстгалтере. Так вот, это администраторша, увидев, как Русланова укладывает в лифчик только что заработанные деньги, заметила: «Лидия Андеевна, в сейфик-то не мешало бы уже постирать».
Запомнился мне ардовский устный рассказ о Михаиле Светлове и Арии Давидовиче, многолетнем организаторе похорон в Союзе писателей, которого все звали «ангел смерти»
Светлов как-то зашел к нему в гости и грустно заметил:
«Старенький ты стал, Арий. Меня, наверно, тебе уже не придется хоронить».
Арий Давидович помолчал, снял очки и сказал: «Все так говорили«.
Когда я приходил в гости к Ардову, то еще в прихожей, не раздеваясь, вместо «здрасьте» рассказывал байку, а он в ответ свою.
К примеру, я: (кстати, это любимый анекдот Утесова)
— Алло! Привет, старик! Как дела?
— Хорошо!
— Извините, я не туда попал.
АРДОВ: «А у меня не хуже:
— Здорово, друг! Что делаешь?
— Обедаю!
— И что у вас сегодня на обед?
— Это не телефонный разговор».
И только после этой разминки Виктор Ефимович говорил: «Снимай пальто, мне на тебя жарко смотреть». Я снимал.
— Ой, какой костюмчик! В этот костюмчик бы еще приличного человека!
Однажды я принес ему две истории, происшедшие со мной за одни сутки. Возвращаюсь после концерта в гостиницу. Дежурная по этажу, вручая мне ключ от номера, безостановочно хохочет.
— Что вы смеетесь?
— Вчера была на вашем концерте. Теперь, когда увижу вас, не могу не смеяться. Надо же какой вы веселый человек!»
С этой фразой «Какой вы веселый человек я и пошел спать.
Наутро спустился в буфет. В буфете никого. Сел за столик, сижу, думаю о своем. Вдруг рядом останавлисается женщина в белой форменной курточке с прижатыми к груди батонами и долго смотрит на меня. Глазами спрашиваю: «Что?» Она произносит только одну фразу: «Какой грустный человек!» – и уходит.
— Ну, что вы на это скажете, Виктор Ефимович?
— На эту тему есть другая история:
Париж. Знаменитый психолог принимает пациента. Пациент говорит: » Не знаю, что с собой делать. Тоска заедает. Глаза все время на мокром месте. Жить не хочется. Настроение все время – хуже некуда».
Психолог, выслушав, советует: «Знаете, в первую очередь я вот что хочу вам порекомендовать. Сейчас у нас здесь на гастролях – знаменитый клоун Коко. Это два часа смеха, блестящих импровизаций и безудержного веселья. Он никогда не повторяется. Ходите на все его выступления. И вашей хандре придет конец».
Пациент усмехнулся и сказал:
«Дело в том, доктор, что Коко — это Я».
О, вот еще одну историю от Ардова я вспомнил к случаю.
Владимира Хенкина в 30-е годы называли «королем смеха». Однажды на его концерт пришел Горький. Хенкин очень волновался и во время выступления все время следил за реакцией Алексея Максимовича. Зал хохотал беспрерывно, а Горький слушал артиста необыкновенно серьезно и за весь концерт ни разу не улыбнулся. Хенкин был в отчаянии. Он сидел за кулисами и переживал свой провал у главы социалистического реализма. Тут за кулисы заходит Горький, протягивает Хенкину руку и говорит: «Спасибо, мой дорогой, спасибо! Никогда в жизни так не смеялся!»
В моем архиве множество «памяток» от Ардова. Например, почтовая открытка с одной только фразой: «Мудак! Что с тобой!? Куда ты пропал!?» – мне кажется, это выразительнее любых любовных посланий.
Он собирал детские миниатюрные игрушки.
Ко всем новым вещам собственноручно пришивал заново пуговицы, считая, что у нас могут «пришить» любое дело, а вот пуговицы пришивать не умеют.
У него был врожденный порок сердца. Когда Ардов родился, лечащий врач предупредил родителей, что мальчик вряд ли доживет до года. Мама потом ему об этом рассказала.
Каждый раз, встречая на улице этого старого доктора, Виктор Ефимович, дразнясь, показывал доктору язык, дабы тот мог видеть, что его прогнозы не оправдались.
В 40-50-е годы остроты Ардова иногда воспринимались как чересчур смелые.
Однажды Виктор Ефимович сказал:
«Я знаю, почему меня «тогда» не посадили. Потому что «органы» не принимали меня всерьез.
А у этого «несерьезного» человека, между прочим, были весьма серьезные познания в живописи, поэзии, истории.
Приходим с ним в наш знаменитый Саратовский художественный музей имени Радищева. Идем по портретной галерее 18-19 веков.
Виктор Ефимович устраивает своеобразную экскурсию: он, оказывается, может рассказать почти о каждом, кто изображен на портретах. И родословную, и в каких сражениях участвовал, и за что ордена получил, и каким нравом обладал. Мы рты пораскрывали.
Собрались у меня дома артисты, искусствоведы, литераторы. Эпицентром компании был, само собой, Виктор Ефимович.
Ардов рассказывал курьезные истории из жизни своих друзей-коллег: Олеши, Зощенко, Катаева, Светлова, а «под занавес» предложил литературную игру. Каждый должен был назвать имя драматурга или писателя любой страны и эпохи, а Ардов – мгновенно сымпровизировать пассаж в стиле этого автора.
И он не обманул. Услышав имя Еврипида или Фонвизина, Рабле или Чехова, Ардов делал небольшую паузу, а потом выдавал литературный шарж.
Эффект был потрясающий!
Мне врезалось в память, как однажды, пригласив меня в свой кабинет на Ордынке, Виктор Ефимович стал читать еще не опубликованные стихи Пастернака из «Доктора Живаго». Этот человек, всегда источавший юмор и улыбку, с такой глубиной и отдачей читал поэтические строки, что вдруг у него перехватило горло, глаза стали влажными… и он шепотом сказал: «Дальше не могу. На, читай сам!»
Это был мало кому известный Ардов.
Думаю, что и следующая моя история продемонстрирует грань его натуры, о которо1 знают далеко не многие.
1958 год. Москва. Всесоюзный конкурс артистов эстрады. По условиям каждый исполнитель должен был выступать не более 15 минут. Мне же разрешили показать весь наш спектакль «Саратовские страдания», где я – не только исполнитель, но и автор текстов.
Первый тур – успех! Жюри аплодировало стоя.
Но кто-то, может быть даже по определенной указке, решил запустить «дурочку» – дескать, я присвоил себе авторство ардовского монолога.
Зачем? Это были издержки национальной политики тех лет.
Ардов среагировал на эти слухи вот каким письмом.
«В жюри всесоюзного конкурса артистов эстрады. От Ардова.
Мне стало известно, что после выступления на конкурсе артиста Саратовской филармонии Льва Горелика возникла сплетня, что якобы текст его номера «Ясно, что ясно» написан мною, а не самим Гореликом.
В связи с этим заявляю: Никакого касательства к тексту обозрения «Саратовские страдания» я не имею.
Лев Горелик сам является автором этой вещи…
…Горелик на конкурсе квалифицируется как исполнитель – артист разговорного жанра. Тот факт, что он является еще и вполне сложившимся автором эстрады, только обогащает его творческую индивидуальность и приносит радость зрителям. Казалось бы, так и должно рассматривать этот вопрос.
Но мен известно также, что ряд лет в отношении Горелика проводится линия дискриминации со стороны определенной группы лиц. Теперь против молодого артиста и автора выдвинуто новое обвинение с явной целью замарать его успех.
Думаю, что жюри разберется в этом деле. Приходится только сожалеть, что для дискриминации молодежи пользуются и именами таких стариков, как, например, — я.
В. Ардов 28.11.58 г.»
Потом были и второй и третий туры конкурса, мы с честью выдержали экзамен, несмотря на бесчестные игры вышестоящих товарищей.
Когда знаменитый Н.П. Смирнов-Сокольский, председатель жюри, стал мне вручать почетный диплом Дипломанта конкурса (а не Лауреата, как ожидалось), зал начал скандировать: «НЕ-СПРА-ВЕД-ЛИ-ВО!»
Смирнов-Сокольский, желая смикшировать инцидент, успокоил зал байкой о том, что директор одного Дома культуры, хвастаясь своими достижениями, с гордостью сказал: «В нашем клубе выступают народные, заслуженные артисты, лауреаты, — да что лауреаты!? У нас выступали даже дипломанты!!!»
Между прочим, вполне возможно, что если бы не письмо Ардова, мен не пустили бы даже на второй тур.
Именно Ардов благословил меня на создание моей первой сатирической книжки и написал к ней предисловие под названием «В нашем полку прибыло».
Теперь вы понимаете, почему я считаю Виктора Ефимовича своим крестным отцом.
Как жаль, что несмотря на наши достижения в Космосе, на Земле ряды таких людей заметно редеют.
P.S. – постскриптум
Виктор Ефимович в вышеназванном предисловии обозвал меня мастером двух дел: артистического и литературного. Я не осмеливаюсь оспаривать мнение метра. Но для того, чтобы все-таки сами могли судить о достоинствах моего тогдашнего юмора, предлагаю вам прочесть именно тот монолог, из-за которого разгорелся сыр-бор на конкурсе.
(Учтите, что в моем неподражаемом исполнении он звучал намного лучше.)
Н сцену выходит человек в пенсне со шпаргалкой, спрятанной за спиной. И старческим дребезжащим голосом говорит:
«Я, как постоянный слушатель филармонии, прошел полный курс лечения, то есть полный курс прослушивания музыкальной абонементной культуры.
И у меня в конце концов накопилось собственное мнение. И это мнение упирается в песни местных композиторов. Мало, товарищи, мало…
Чего мало?.. Чего мало?.. (подсматривает в шпаргалку.)
Мало, товарищи, песни местных композиторов охватывают массу нашего города. Мы больше пользуемся привозной песней. Нельзя, товарищи, допускать, чтобы Запад давил местных композиторов. Я понимаю…
Чего понимаю?.. Чего понимаю?.. (Смотрит в шпаргалку.)
Я понимаю Чайковского. Ему было трудно. Он ощущал недостачу в стихах. Ему даже иногда приходилось писать песни без слов. Потому что Пушкин уже умер, а Михалков еще не родился.
Но нельзя забывать, что Чайковский жил во времена царского самодержавия.
Тьфу, вспоминать противно! Нам в те времена приходилось петь невеселые песни: «Вот умру, похоронят» или «Умер бедняга в больнице военной». Зато теперь сестра в больнице, где я лечился, медсестра обеспечивала хорошее музыкальное обслуживание: каждое утро заводила пластинку «Умирать нам рановато». Очень бодрящая песня! Она многих в нашей больнице подняла на ноги. Правда один старичок все же не поднялся. Но оно понятно, товарищи, он глухой был. Песни этой не слышал, иначе, конечно, дал бы другие результаты. Отсюда, товарищи, ясно…
Что ясно?.. Что ясно?.. (в шпаргалку)
Что для нас, стариков, не мешало бы местным композиторам написать «Марш здоровых пенсионеров». Так что, к новой песне, товарищи, вперед! «
Куда вперед?.. Куда вперед?..»